Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

Он устроил меня учеником к своему лучшему другу и ученику Михаилу Осипову[2]. Михаил, токарь самого высокого разряда, был серьезный молодой русский парень с тонким и строгим скандинавским лицом. Неграмотный сперва, он по Петиному наущению закончил к началу войны вечернюю семилетку. После пары месяцев приглядки к своему подмастерью Осипов подошел ко мне с удивительной идеей.

— Слушай. Наши союзники теперь не германские фашисты, а демократические страны, — без них нам Германию не победить. Это должно повлиять на наше послевоенное устройство. Я думаю, Советский Союз станет после войны более демократическим. Я уверен в этом.

— Но ведь у нас и так демократия, — возразил я. — Нет частной собственности, значит, нет классов. Нет классов, значит у власти весь народ. Власть народа — это и есть демократия.

— Ну-ну, — пробормотал Миша.

— Кто нами управляет, они не владеют ничем и потому никого не эксплуатируют, значит — защищают интересы только народа, — долбил я дальше, глуша собственные сомнения.

Миша помалкивал.

Он никогда не возвращался к этому разговору. Но я запомнил его навсегда.

А пока что было не до политических размышлений. Я пытался одновременно работать на заводе — исключительно ночными сменами — и заканчивать дневную школу, мой последний год перед университетом — и ужасно уставал. В эти ночные смены во время воздушных тревог, как только начинался вой сирен, я не бежал в бомбоубежище, а ложился сразу на стол или верстак. Звонко, как в сосновом лесу, били зенитки, веером рассыпались по крыше осколки, нудно, с биениями, ныли немецкие самолеты, ухали где-то недалеко фугаски — я засыпал мгновенно.

В октябре немцы прорвались к московским окраинам. Завод спешно эвакуировался. За двое суток мы демонтировали и погрузили станки на железнодорожные платформы, поставили двухэтажные нары и буржуйки для себя в телячьи вагоны, получили на дорогу муки из ближайших продскладов и эшелоны пошли на восток. Мать, только что выписанная из больницы, выехала вместе со мной. Петя решил эвакуироваться один: Лиза осталась с Вовкой, моим двоюродным братом, удерживать келью, чтоб она досталась Вовке, когда подрастет.

— Неизвестно еще, отдадут комнату или нет, когда вернемся из эвакуации, — объяснила Лиза. — Кусай потом локти всю жизнь да мыкайся по баракам. А пока я здесь, я ее не отдам, зубами вцеплюсь.

Зубы не помогли. Комнату у нее скоро отобрали.

Наши составы ползли еле-еле, простаивая сутками на узлах, на разъездах, иногда в открытом поле: то станция не принимает, то пути впереди разбомбили. Тысячи, тысячи и тысячи километров. Урал. Западная Сибирь. Центральная Азия — Ташкент, Фрунзе… И наконец Токмак — конец света, конец железной дороги. Впереди громоздились невероятной высоты памирские вершины. Позади — два месяца пути. Немедленно мы выгрузили станки.

На следующий день немедленно погрузили их обратно. Здесь не было электроэнергии для такого большого завода. Кроме того, немцев от Москвы отбили и уже не было нужды загонять нас в такую отчаянную даль, к черту на кулички.

Тысячи километров обратно, через всю Среднюю Азию и Сибирь до города Нижний Тагил на Урале, эшелоны прошли без остановок за считанные дни. Еще через несколько дней, как только мы своими руками промыли и расставили оборудование и бетон застыл в фундаментах под станками, под открытом вначале небом, завод начал работать. Он был теперь маленькой частью гигантского комплекса по производству знаменитых танков Т-34.

Станки крутились, декабрьский пушистый снег падал на головы. Отработав четырнадцать-шестнадцать часов, мы, не раздеваясь, ложились спать на раскладушках в конторе начальника цеха. Никто — ни рабочие, ни инженеры — в эти первые месяцы завода не покидали.

В Тагиле мы были без Пети, его оставили в Новосибирске налаживать фрезерные станки на новом авиационном заводе. Мать устроилась на заводе машинисткой. Нас поселили в только что отрытой землянке вместе с парой молодоженов-рабочих и одним холостяком, наладчиком фрезерных автоматов. Земляной пол тремя ступеньками ниже улицы, маленькое оконце, гвозди вместо вешалок, табуретки (стол не умещался), четыре деревянных топчана, под топчанами чемоданы — все имущество. Небольшая буржуйка посередке, дрова на улице за дверью. Стены зимой покрывались инеем на полпальца, весной и осенью крупными каплями росы, но заливать нас не заливало ни весной, ни осенью. Соседей раз залило, чемоданы и табуретки плавали меж топчанами.

Снаружи было довольно неприветливо. Конечно, Нижний Тагил был по-своему прелестный город, хоть и промышленный, как все города Урала. Солидные, крепко сбитые деревянные дома с крытыми дворами — не для скота, а для самих себя; высокие заборы и плотные запоры от людей пришлых и гулящих; чистые старинные улицы. Могучие леса вокруг. Но я почти ничего этого не видел на долгом пути от землянки до завода — только тяжелое глиняное месиво, из которого с хлюпом и треском выдирались башмаки на деревянной подошве с матерчатым верхом.

Трудились теперь по двенадцать часов в день (без выходных и отпусков) за исключением еженедельных пересменок, когда работали восемнадцать, затем отдыхали восемнадцать часов, и выходили в другую смену. Мое обычное сменное задание было обточить 120 штоков, державших пружины танковых подвесок. Времени не оставалось даже на чтение и о всех прежних планах — школа, философия — пришлось забыть. Точить мне нравилось; гипнотизирующий, опьяняющий ритм, когда резец идет стремительно и гладко, стружка вьется красивой струей, и ты находишь радость в работе за пределами своих физических сил. Скоро к моим обычным занятиям мне добавили обязанности наладчика.

Все трудились старательно. Иначе, правда, невозможно, когда завод на военном положении, но я был уверен, хотя ни у кого не было ни времени, ни желания обсуждать чувства, что другие ощущали то же, что и я — Толстой называл это «скрытой теплотой патриотизма», — даже те, у кого не было решительно никаких оснований любить советскую власть. Как тому наладчику, которого отправили в лагерь на два года за опоздание на работу на полчаса. Или другому, чью большую крестьянскую семью пустили в распыл во время коллективизации. Их ужасные истории, рассказанные с ужасным спокойствием, произвели на меня ужасное впечатление. И все же они не поколебали моего решения отложить все политические сомнения на потом, до конца войны.

Что мне не удавалось отложить на потом, это постоянное желание спать и есть, есть и спать. После смены я заваливался прямо на стружку позади своего станка, или проходил в кузнечный цех, где потеплее, и спал там в углу на полу под оглушающий аккомпанемент молотов. На больших молотах работали по-двое. Мужчины ворочали раскаленные заготовки, женщины или мальчишки из профтехучилища управляли рычагами. Поворот рычага — бум! Еще поворот — бум! Я спал, а проснувшись, думал о еде.