Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева
19-го июля 1933 г.
Милый Владислав Фелицианович,
Помириться со мной еще легче, чем поссориться. Нашей ссоры совершенно не помню, да, по-моему, нашей и не было, ссорился кто-то — и даже что-то — возле нас, а оказались поссо*рившимися — и даже поссоренными — мы[232].
Вообще — вздор. Я за одного настоящего поэта, даже за половинку (или как <в> Чехии говорили: осьминку) его, если бы это целое делилось! — отдам сотню настоящих не-поэтов.
Итак —
_____
Осенью будем соседями, потому что из-за гимназии сына переезжаем в Булонь[233].
Как давно я не училась в гимназии! Прыжки с кровати, зевки, звонки — даже жуть берет! И главное — на сколько лет! (Он поступает в первый приготовительный.) У меня было два неотъемлемых счастья: что я больше не в гимназии и что я больше не у большевиков — и вот, одно отнимается…
Итак — до октября! Тогда окликну.
Паппер (Марию) перечла с величайшей, вернее — мельчайшей тщательностью и ничего не обнаружила, кроме изумительности Вашего терпения: невытравимости Вашей воспитанности.
Спасибо!
МЦ.
Впервые — Новый журнал. 1967. С. 111. СС-7. С. 464. Печ. по СС-7.
47-33. В.В. Рудневу
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
19-го июля 1933 г.
Милый Вадим Викторович,
Полное разрешение Ходасевича проставлять его имя: он мне вполне доверяет[234]. Письмо его храню как оправдательный документ.
Я не знаю, кто правил корректуру, — Вы или М<арк> Вишняк, но там предложены (карандашом) некоторые замены (мужской род на женский, знаки), которые я, в случае несогласия, восстанавливаю в прежнем виде, (речь о пустяках, упоминаю для очистки совести!) Мне очень жаль (Вам нет, конечно!), что моя корректура идет к Вишняку, а не к Вам, мы с Вами хотя и ссоримся — но в конце концов миримся, а с Вишняком у меня никакой давности…[235]
Ходасевич отлично помнит Марию Паппер и, вдохновленный мною, сам хочет о ней писать воспоминания[236]. Видите, какой у этих одиночек (поэтов)[237] — esprit de corps[238] и имя дал — и сам вдохновился!
Написал мне, кстати, милейшее письмо, на которое я совершенно не рассчитывала — были какие-то косвенные ссоры из-за «Верст», и т. д.[239]
Все это потому, что нашего полку — убывает, что поколение — уходит, и меньше возрастно*е, чем духовное, что мы все-таки, с Ходасевичем, несмотря на его монархизм (??) и мой аполитизм: гуманизм: МАКСИЗМ в политике, а проще: полный отворот (от газет) спины — что мы все-таки, с Ходасевичем, по слову Ростана в передаче Щепкиной-Куперник: — Мы из одной семьи, Monsieur de Bergerac![240] Так же у меня со всеми моими «политическими» врагами — лишь бы они были поэты или — любили поэтов.
А в общем (Мария Паппер Ходасевич — я) еще один акт Максиного миротворчества. Я его, кстати, нынче видела во сне всю ночь, в его парижской мастерской, где я никогда не была, и сама раскрывала окно и дверь от его астмы[241].
Рукопись получила. Корректуру Вишняку — самое позднее — завтра. Я сейчас, после всей прозы, дорвалась до стихов и с величайшим трудом отрываюсь[242].
Всего лучшего! Спасибо еще раз за деньги к терму.
А в Булонь нам нужно непременно — хоть под булоньские каштаны — ибо Мур с 1-го Окт<ября> начнет ходить в гимназию, к<отор>ая мне, кстати, очень понравилась. (Была на акте.)[243]
Желаю Вам, милый Вадим Викторович, хорошего лета и полного отдыха от рукописей. Пускай Вишняк почитает!
МЦ.
Впервые — Новый журнал. 1978. С. 193–194. СС 7. С. 444 445. Печ. по кн.: Надеюсь — сговоримся легко. С. 26–27.
48-33. Неизвестному[244]
24 июля <1933 г.>[245]
Помните ли Вы дорогой Ж<еня> мой последний вопрос, во время нашей первой встречи (первой: той, когда мы были одни, вопрос скорее самой себе, чем Вам и <зачеркнуто: вопрос>, скорее восклицание, чем вопрос, и <зачеркнуто: скорее уверенность что>
— Как же это кончится?
И Ваш ответ
— Так как всегда все кончается: скукой
(Это было когда мой первый-последний поезд уходил)
И мой ответ на Ваш:
— Скукой? Ведь скучают только с теми с кем забавляешься: тем, что нас забавляет. Нет, другое.
(Пока я его искала он <зачеркнуто: наш> поезд ушел.
<зачеркнуто: (В тот момент он ушел)>
_____
Теперь я его получила (не поезд, а другое). У меня всегда кончается знанием, надеждой, м<ожет> б<ыть> завтра — затем завтра еще — и в один прекрасный день уже не надеешься: знаешь.
Я пошла открывать остров — или м<ожет> б<ыть> море, которое искала более глубоким <над строкой: души, Женя милый!> — и не нашла ничего, кроме сухости <зачеркнуто: рассудочной> поколения. Вы может быть лучше, чем все мы. Но это все.
Одна против всех, да, одна против всех в одно слово, это слишком даже для меня <над строкой: для моей силы>.
Вы всегда будете правы и я кончу тем, что в конце концов буду виновата в том, что родилась. Такой «милый», я взвешиваю души и это хуже всего <над строкой: так как я взвешиваю > и я нашла Вашу слишком легкой <отсюда идет стречка к тексту:> Разве если ее взвешивать на весах для почтовых марок.
Это и есть разумная сторона <над строкой: сказать, что Ваша взвешена> легкой вещи. Что касается неразумной стороны и даже безответственной: я больше о Вас не думаю, ни в среду и никогда. Уж столько сколько я о Вас думала, столько теперь я не думаю <отсюда идет стрелка к тексту:> То же самое наоборот
Если
Но более не думая, таким образом: никогда не страдать из-за Вас. Я думаю <зачеркнуто: в момент> <над строкой: из-за того> что я говорю Вам об этом, доставляю
