Соломон Волков - Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным

Баланчин: Чайковский очень любил Гофмана; в России Гофман всегда был в почете. Из других немцев — Гете, Шиллера. Их тоже русские очень уважают. Мы в школе проходили и Гете, и Шиллера — в превосходных переводах Лермонтова. Пушкин больше переводил французов — они ему были ближе. Вообще, в России всегда с жадностью следили за всеми западными новинками: и в литературе, и в живописи, и в музыке. Особенно силен этот интерес к новому был в Петербурге, недаром его называли «окном в Европу». В Москве любили хорошо поесть и поспать, любили жирную еду и мягкие перины. В Петербурге люди были поджарые, легкие на подъем, им нравилось путешествовать.

Волков: Путешествуя, Чайковский любил читать. Но он мог делать это, только когда был спокоен; в минуты тоски книга отбрасывалась. Вот он читает в поезде, везущем его в Берлин, но вдруг вспоминает о своем племяннике Бобе Давыдове: «Я так жаждал увидеть тебя, услышать твой голос, и это казалось мне таким невероятным блаженством, что, кажется, отдал бы десять лет жизни (а я жизнь, как тебе известно, очень ценю), чтобы ты хоть на секунду появился. Против этого рода тоски, которую вряд ли ты когда-нибудь испытал и которая мучительнее всего на свете, у меня одно только средство — пьянство. И я выпил между Эйдкуненом и Берлином невероятное количество вина и коньяку».

Баланчин: Ну конечно, как я и говорил! Чайковский любил выпить! Ему Берлин, кажется, не очень нравился…

Волков: Чайковский писал своему издателю: «Я в душе echter Russe( Настоящий русский (нем.).), и, вероятно, на этом основании немец мне противен, чужд, тошен, мерзок. Я отдаю им справедливость: я удивляюсь берлинскому порядку и чистоте, люблю дешевизну и доступность удовольствий там, нахожу превосходным Берлинский зоо — и все-таки не могу выдержать немецкого воздуха более двух дней».

Баланчин: А мне Берлин очень понравился, когда мы первый раз туда приехали в 1924 году, прямо из России. В России жить было невозможно, ужас был — нечего есть, здесь люди даже не понимают, что это такое. Мы все время были голодные. Мы мечтали уехать куда бы то ни было, лишь бы убежать. Ехать или не ехать — у меня на этот счет никогда не было ни малейшего сомненья. Никакого! Никогда не сомневался, всегда знал: если только будет возможность — уеду! Мы сколотили маленькую балетную труппу — Лида Иванова, Данилова, Ефимов и я с Тамарой Жевержеевой, долго выбивали разрешение у властей — поехать в Европу, показать там новый русский балет. Это было трудно, но нам как-то удалось доказать властям, что это будет хорошо для пропаганды. Когда мы были уже в Берлине, из Москвы телеграмму прислали, чтобы мы возвращались. Но мы на эту телеграмму никакого внимания не обратили, очень просто.

Волков: В первое же свое заграничное путешествие молодой Чайковский отправился в Париж; город ему понравился и в этот приезд, и в последующие: «Здесь хорошо во всякое время года. Нельзя описать, до чего этот Париж удобен и приятен для жизни и как приятно можно здесь проводить время человеку, имеющему намерение веселиться. Уже самое гулянье по улице и глазенье на магазины в высшей степени занимательно. А кроме того, театры, загородные прогулки, музеи — все это наполняет время так, что и не замечаешь, как оно летит».

Баланчин: Чайковскому, конечно, было хорошо в Париже, потому что у него были деньги. В Париже приятно жить, если ты при деньгах. Но если ты бедный — тогда другое дело. Ведь Париж — не очень-то уютный город, там не во всякое время года приятно. Если в Париже плохая погода — когда холодно или, наоборот, жарко, тогда жить в этом городе очень неприятно. Бедные французы, клошары жалуются: им зябко. Конечно, если кто в Париж прямо из России приехал, тому в Париже не так холодно, не так страшно. Мы, русские, знаем, как с холодом справиться. А француз — он немного мерзнет.

Париж я, правду говоря, не очень хорошо узнал, потому что я там бедный был, в Париже. Мы у Дягилева совсем мало денег зарабатывали и несчастные деньги эти тратили на еду. Бедно жили — точно как в опере «Богема» показывают. Просто не было денег хорошо повеселиться! Но мы об этом не жалели, не думали. Сначала захочется чего-нибудь крепкого, ликеру какого-нибудь, а потом подумаешь: ах! какая гадость! А чего бы чайку не попить? Начинаешь рассуждать: нет, ликер слишком крепкий, а вкус — ни то ни се. А вот чайку попить будет замечательно! Я читал, что Чайковский в молодости, когда без денег оставался, ходил в трактир в Петербурге, на Невском проспекте, и там налегал на чай. Чай тогда был недорогим удовольствием, всего пять копеек за стакан. И Стравинский, хотя мы с ним выпили немало водки, чай почитал. Чай — великая вещь, помогал нам выжить в Париже. И было отлично: пили чай и веселились. Когда в Париже денег нет — соблазнов меньше. Монте-Карло — другое дело, там были и соблазны, и деньги, там мы жили неплохо.

Волков: В Ницце Чайковский тосковал: «Разумеется, бывают минуты приятные, особенно когда утром под лучами палящего, но не мучительного солнца сидишь утром у самого моря один. Но и эти приятные минуты не лишены меланхолического оттенка Что же из всего этого следует? Что наступила старость, когда уже ничто не радует. Живешь воспоминаниями или надеждами». Это написано человеком, которому исполнился тридцать один год.

Баланчин: В Ницце же ничего нет! Там даже у моря неинтересно. Так, походить медленно по пляжу, это, может быть, очень хорошо. Но ненадолго, ненадолго. Я это знаю — длинное побережье, местные живут все за счет туристов. А как только туристов поменьше, так ресторанчики все пустеют, уже не то, не то.

Ницца — это типичный курорт, там жить долго невозможно, там и молодой человек себя как старик почувствует. Я в Ниццу к Стравинскому приезжал, у него там вилла была. Чудный сад, тихо, много цветов, они пахнут — немножко приторно, одуряюще. Анютины глазки там были, анемоны, гвоздики. А поговорить не с кем. Стравинский тогда женат был на старой даме, она гораздо старше его была. Сидела с ним рядом такая старушка. Вот стол у Стравинских накрыт: первым за столом священник, отец Николай, потому что Стравинский был очень религиозный, он за это держался. Жена у него тоже была глубоко верующая. Дети сидят, похожи до ужаса друг на друга: Светик на Федю, Федя на отца. Все сидят за столом и жуют какой-то салат, потом спагетти и так далее. Все лица одинаковые, и Стравинский в них себя видит. Разве это интересно — все время на себя смотреть? Я думаю, что нет.