Белые тени - Доминик Фортье
Раз в неделю Лавиния входит в комнату Эмили, чтобы смахнуть воображаемую пыль. За белыми шторами небо кажется еще белее. А что там, за небом? Вооружившись тряпкой и метелкой из перьев, она тщательно протирает навощенные поверхности комода, шкафа и небольшого письменного стола. Этим утром впервые — как она могла не увидеть раньше? — она замечает на краю стола маленькую, размером с полногтя, щербинку, лак сполз, обнажив бледное оголенное дерево, похожее цветом на кожу. Лавиния прикладывает кончик пальца к завитушке на древесине, осторожно скребет ногтем, словно желая разбудить маленькую зверушку. Потом спускается в погреб, где сложены лук, картофель, свекла и грецкие орехи. На ощупь выбирает крупный орех, опять поднимается в кухню и раскалывает серебряными щипцами. В ладони остаются две полусферы очищенного ядра, испещренные глубокими бороздками, словно половинки маленького мозга.
Опять поднимается в комнату, становится на колени перед пюпитром, чтобы лучше видеть, и трет древесину орехом. Словно по волшебству, пустота заполняется, бледная впадина окрашивается теплым карамельным цветом, который сливается с лакированной поверхностью стола. Поворачивая голову в разные стороны, то отступая, то приближаясь, Лавиния смотрит на итог своих трудов, что-то подправляет в последний раз и, довольная результатом, съедает оставшийся орех — выбрасывать ничего нельзя, — затем спускается в кухню, где ее дожидается небольшой ящик апельсинов.
Даже летом эти фрукты дорогие, найти их непросто, зато цедры одного-единственного апельсина хватит на восемь банок клюквенного желе, она придаст ему особый аромат. Очищенный апельсин хранится недолго, его лучше съесть в тот же день. Обычно люди тщательно разделяют его на дольки и медленно смакуют, чтобы продлить удовольствие. А Лавиния предпочитает вгрызаться в целый апельсин, как если бы она кусала яблоко: сок течет по подбородку, по пальцам, она еще долго будет пахнуть апельсином.
~
Когда она выходит в город, с ней пытаются поболтать, узнать новости, обменяться сплетнями. Но она твердо осаживает кумушек:
— Мне сейчас некогда, нужно кое к кому сходить.
Она направляется к кладбищу. На могиле Эмили оставляет две банки клюквенного желе, с которых предусмотрительно снимает крышки, чтобы пчелы могли попировать вволю. В мае, июне и июле могила сестры будет самой яркой, самой золотистой, самой сладкой на кладбище.
Потом она останавливается у могилы Софии, чтобы немного подумать. Вдалеке, почти на границе видимости, различает три маленьких призрака, которые прыскают со смеху, увидев, как согнули ее годы, и убегают, подскакивая на одной ножке, теряясь среди могильных камней. Она только что встретилась со своим детством.
И в этот самый момент ее озаряет мысль: они, эти призраки, живут не в доме, не на кладбище, они обитают в ней, и она берет их с собой повсюду, куда идет сама. И она, и все мы — набор матрешек: фантомы, воспоминания, ушедшие от нас люди, живые и мертвые одновременно, рискующие в любой момент вспыхнуть.
~
Когда тоска по сестре становится невыносимой, Лавиния берет пузырек, пипетку, капает две-три капли горького ликера на кусочек сахара и знает, что во сне они будут вместе.
Сейчас Эмили еще более воздушна и прозрачна, чем при жизни. У нее по-прежнему плавный невесомый шаг, будто она парит в нескольких дюймах над землей. Эмили скользит до платяного шкафа, открывает обе дверцы. Там висят семь пылающе-ярких платьев, по одному на каждый день недели: желтое, оранжевое, малиновое, алое, темно-фиолетовое, фисташковое, бирюзовое. Она берет последнее, мгновенно натягивает. Она прекрасна, словно птица с ярким оперением.
— Нужно убрать заглавные буквы, — говорит Хиггинсон Мейбел, знакомясь с подборкой текстов.
— Что значит «убрать»?
— Их здесь слишком много.
А ведь поначалу она с маниакальной тщательностью переписала стихи Эмили в точности так, как они были задуманы автором, сохранив все тире и заглавные буквы, но сделала и второй вариант, более удобный для чтения. От тире почти ничего не осталось (она даже злится на себя немного за то, что тогда, когда это еще было возможно, не встала на сторону Лавинии), но ей кажется, что заглавные буквы очень важны. Она пытается быть дипломатом:
— Разумеется, я переписала все в точности как раз для того, чтобы мы вместе могли все обсудить и выработать правила, которым будем следовать. Я как раз ожидала услышать ваше мнение.
— Прекрасно. Итак, правила таковы: в английском языке заглавные буквы предназначены для имен собственных, местоимения I, а также начальных слов фразы или стихотворной строки.
Мейбел ожидает продолжения, но его нет. Она наугад берет со стола листок и читает вслух:
The last Night that She lived
It was a Common Night
Except the Dying — this to Us
Made Nature different[13].
Показывая листок Хиггинсону, она уточняет:
— Здесь семь заглавных букв, не считая тех, что в начале строк: Night, She, Common, Night, Dying, Us, Nature.
Пока она их перечисляет, ей кажется, будто эти семь слов образуют стихотворение внутри стихотворения, словно семечки в яблоке, которые могут стать фруктами в будущем. Должен ведь Хиггинсон увидеть, что в этом и суть маленького творения на бумаге. Но он говорит:
— Этих заглавных букв слишком много, как и тире, которые мы убрали: они только мешают чтению. Глазу нужен простор, мадам Тодд.
— Разумеется, но… — Почему-то именно сейчас ей в голову приходит образ, который подсказал бы Дэвид: вам не кажется, что эти семь слов — что-то вроде маленького созвездия среди звезд стихотворения, и читатель должен их как-то выделить из тех, что светят не так ярко?
На этот раз Хиггинсон добродушно смеется:
— Вам самой следовало быть поэтом, мадам.
Мейбел едва сдерживается, чтобы не крикнуть: перестаньте называть меня «мадам»! Стараясь держать себя в руках, она произносит:
— Хорошо, может, оставим некоторые из этих заглавных букв, предположим, половину? Ведь Эмили явно хотела выделить некоторые слова. Например, Night, оно два раза написано с заглавной, потом She, ну и, конечно же, Nature?
— Эмили Дикинсон вам когда-нибудь писала, мадам Тодд?
Вопрос застал Мейбел врасплох.
— Да, несколько раз. У меня дома остались письма.
— Вот и прекрасно! Мне она написала десятки писем, сотни страниц, и в каждом россыпь заглавных букв, совершенно ненужных, это просто ее прихоть. Она вообще не заботилась о подобных вещах, писала как бог на душу положит. Может, предложите еще оставлять в текстах орфографические ошибки?
Сегодня именно Мейбел испытывает жгучее желание сохранить эти ошибки, все допущенные Эмили ошибки, непростительные, неоправданные, преступления против грамматики, сотни найденных ею способов исказить язык, чтобы из каждого стихотворения сделать маленькую
