Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев
Во времена второй, горбачёвско-ельцинской, «революции» многим улицам вернули их старые названия. Известный в своё время Собчак даже инициировал возвращение городу Ленина его первого онемеченного названия — Санкт-Петербург. Но улице Якубовича так и не суждено было вернуть первоначальное имя. По-видимому, юрисдикция губернатора распространялась не на все улицы большого города, названные во времена большевиков именами революционеров-народовольцев.
Я уверен, спроси тогда любого жителя нашего квартала: «Кто такой Якубович?» — вряд ли бы кто внятно ответил. В крайнем случае какой-нибудь латентный антисемит сказал бы походя: «Куда ни повернёшься, одни евреи, вот — и улицы тоже…»
Не правда ли, сегодня почти каждый ребёнок знает, что Пётр Филиппович Якубович был чисто русским человеком, крепко пострадавшим при царе за свои убеждения. В том числе и за такое стихотворение:
О, подлое, чудовищное времяС кровавыми глазами, с алчным ртом! Година ужаса!.. Кто проклял наше племя, Кто осудил его безжалостным судом?..
(1882 год)
В наше время, напиши такое и тебе за это ничего не будет. Хотя написано один к одному с нынешней действительностью. А во времена 50-х, о которых я пишу здесь, за такое сажали или отсылали на стройки социализма.
С улицы Якубовича можно было попасть во двор-колодец. Половина окон нашей коммуналки выходила именно в этот двор. Из этих окон можно было наблюдать за всеми проделками дворовой шпаны. Основными действующими лицами были: Ивановы, Дрягины, Власовы, Сотины, Козины, Мякишевы, Поповы.
Мякишев числился дворовым авторитетом. Его чтили и на других улицах. У него была развязная походка хулигана. Небольшой изъян — рябой правый глаз — придавал лицу некоторый уголовный шарм человека решительного, но беспечного. Эти качества проявились во время недолгого пребывания в ремесленном училище. На практике в обувном цехе его товарищ по учёбе шутки ради насыпал ему за шиворот горсть сапожных гвоздей, после чего, недолго думая, Серёга Мякишев изрядно постучал сапожным молотком, которым он подбивал каблуки вверенных ему ботинок, по голове шутника-приятеля. В результате Мякишева уволили из училища и поставили на учёт в детской комнате милиции. Что только усилило его авторитет и независимость.
Иногда он нисходил до наших дворовых игр, и мы единогласно выбирали его адмиралом многопушечного броненосца, который на всех парах нёсся к месту скорой баталии. Мякишев подыскивал для себя самый просторный дровяной сарай, объявлял его адмиральской каютой, и мы все шли к нему на доклад, рапортуя о готовности к бою. В зависимости от того, насколько был хорош рапортующий, адмирал вынимал из брючных штанов замусоленный кусок сахара и награждал подчинённого или целым куском, или половинкой, или четвертью, отгрызая жёлтыми кариесными зубами положенную долю.
Потом нас брал на абордаж соседний двор. У нас с ним была перманентная вражда. Мы бились на шпагах и рапирах. Их с успехом заменяли доски и соответствующей длины палки. Но когда из своей каюты выходил адмирал, баталия затихала и команда соседнего двора сдавалась на милость воинственного экипажа многопушечного броненосца. Адмирал выстраивал нападавших в одну шеренгу на шкафуте броненосца, прикладывал ладонь ко лбу каждого, оттягивал средний палец и давал звонкий щелбан, приговаривая: «Свободен, отрок, больше не греши!» Помилованная таким образом братва, довольная, убегала в свой двор. В 80-е Мякишев был приговорён к высшей мере наказания за особо тяжкое преступление, за которое в нынешнее время дают от 4 до 8 лет. Совсем немного не дожил до халявы.
В этих баталиях я никогда не встречал ни Гришку Айзена, ни Лёвку Дворкина, ни Ромку Глейзерова, ни Борьку Донского, ни даже Мишку Шульмана, хотя перечисленные и попадали под юрисдикцию нашего двора. Мы были сверстниками, но видели их только в школе и в квартире. Все наши игры в войнушку, в казаков-разбойников, в фантики, в прятки, в классики, в штандер, в жу-жу, с лазанием по подвалам, беганием по крышам сараев и чердакам были им чужды и не вызывали энтузиазма. Зато в школе они, как правило, были отличниками и хорошистами. А Ивановы-Сотины-Козины — удовлетвористами и плохистами.
Правда, Миша Шульман не был отличником. У него попадались в дневнике и тройки. Сидел он на задней парте и любил побалагурить, за что нередко учителя выставляли балагура из класса.
Однажды он подошёл ко мне и спросил:
— Ты знаешь, как перевести на русский язык СССР?
— Так кто ж этого не знает? Союз Советских… и так далее, — ответил я без запинки.
— Ничего ты не знаешь! — со знанием дела произнёс он, и его глаза стали выпуклыми, как у буцефала. — СССР — это Сталин Стырил Сто Рублей! Во!
Честно говоря, я ошалел от такой неожиданности. Это было своего рода кощунством, но оно меня заинтриговало своей, как мне тогда казалось, новизной, смелостью и даже — наглостью. Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Я родился при Сталине, чтил его, почти как отца родного. Смерть его меня, шестилетнего отпрыска, огорчила и даже на короткое время потрясла. Помню минуту молчания, когда встал весь транспорт, встали заводы, предприятия и морские порты. И завопили в трубы, сирены, гудки и клаксоны. Люди на миг замерли. Это был мировой вопль! И вдруг — Сталин стырил… Да ещё сто рублей. И сумма-то была не ахти какая. Но — оригинально. Какая-то своего рода шарада. Игра ума. Попробуй придумай такое.
Я вспомнил недавний эпизод в нашей подворотне, где стояли мусорные баки. Мы там играли в настольный теннис: грубо сколоченный из досок стол, вместо сетки тоже доска, самодельные фанерные ракетки и настоящий китайский целлулоидный шарик. Как сейчас вижу: мимо нас идёт мужик в ватнике и сапогах, в руках узел из старого байкового одеяла.
— А ну, пацанва, давай за мной!
Подойдя к бакам, он развязал узел, и мы увидели гипсовые бюсты и бюстики вождя народов — самого Иосифа Виссарионовича Сталина.
— Кто таков, знаете? — спросил мужик строгим учительским голосом и выудил из узла фигурку вождя, стоящего во весь рост на небольшом гипсовом основании, держа его крепко, как готовую к броску противотанковую гранату. И в глазах его, и в лице светилось какое-то сумасшедшее ликование и неукротимый восторг.
— Так кто таков? — повторил он хрипло, грубо потрясая в воздухе вождём всех народов перед нашими восторженными лицами.
— Сталин! — радостно в один голос отозвались мы.
— Правильно — он самый! — И мужик без
