Маркус Вольф - Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

Я остановил машину в берлинском районе Панков, где мы жили, чтобы переодеться. Отец и теща возбужденно сообщили, что прямо мимо нашего дома прошла колонна рабочих большого машиностроительного завода “Бергман — Борзиг” и что отца едва не избила толпа на вокзале Фридрихштрассе. У него сложилось впечатление, что многие молодые люди, буйствовавшие в центре, выглядели как жители западных секторов и что пришли они только для того, чтобы побуянить.

Следующие дни и ночи я провел на работе. В эти дни волнений, когда подвергались штурму, а иногда и поджигались здания партийных комитетов и государственных учреждений, когда по улицам громыхали советские танки, в которые молодежь бросала камни, когда появились первые убитые и раненые, — всего же восстание унесло более ста человеческих жизней, — мне стало ясно, что разговоры нашего руководства о “фашистской авантюре” и о “контрреволюционном путче” были чистой воды отговорками. Бели бы руководство СЕПГ вовремя рассказало партийным активистам на предприятиях о запланированном новом курсе и пошло на открытый разговор с недовольными рабочими, то, возможно, удалось бы избежать эскалации протеста, начавшегося 17 июня.

В качестве руководителя внешнеполитической разведки я получил задание выяснить, в какой степени Запад мог быть замешан в организации волнений. Насколько хорошо все мы знали, что причины событий надо искать дома, настолько же невозможно было проглядеть, что волнения по мере сил раздувались из Западного Берлина, что оттуда в Восточный Берлин прибывали агенты-провокаторы, чтобы подогревать страсти. Было, что называется, легче легкого составить на основе информации моей службы, выступлений западногерманских и американских политиков в печати, а также заявлений таких воинствующих участников холодной войны, как “Группа борьбы против бесчеловечности” или “Следственный комитет свободных юристов”, материал, из которого явствовало, что существовали планы ликвидации ГДР. Этот материал был нужен нашему политическому руководству, чтобы свалить ответственность за события 17 июня на внешнего противника.

Таким образом, недостатка в материалах не было. Например, директор ЦРУ Аллен Даллес и его сестра Элеонора, курировавшая в Госдепартаменте США германские дела, находились в Берлине в течение недели, предшествовавшей 17 июня. Должно же было это иметь какую-то причину! В печати ГДР даже зашла речь, как о чем-то само собой разумеющемся, о “дне Икс”, дне, когда Запад должен был захватить власть в ГДР. На пророчествах насчет этого дня специализировались, собственно говоря, западногерманские бульварные газеты, но ведь сам факт рассуждений на эту тему доказывал наличие иностранного заговора против нас. И даже приглашение совершить поездку на пароходе, которое активисты западноберлинских профсоюзов направили своим близким и друзьям в Восточном Берлине накануне 17 июня, тотчас же было возведено Ульбрихтом в ранг сигнала к началу волнений.

После событий 17 июня Ульбрихту и его группировке пришлось хвататься за любую соломинку, отстаивая свои порядком пошатнувшиеся позиции. Москва потребовала реформ. Правительству ГДР пришлось призвать Советскую Армию на помощь против своего народа, а в политбюро у Ульбрихта не было большинства. Его поддерживали только председатель комиссии партийного контроля Герман Матери и молодой протеже Ульбрихта Эрих Хонеккер. Все же остальные выступали за то, что в наиболее жесткой форме выразил Аккерман, — за уход Ульбрихта с поста генерального секретаря.

Спасением Ульбрихта стало сообщение из Москвы о свержении Берия. У советской партийной верхушки были совсем другие заботы, чтобы она могла позволить себе допустить неопределенность, наблюдая за тем, как обновленное руководство СЕПТ будет опробовать новый курс. Поэтому она предпочла пока оставить в ГДР все по-старому. Как только Ульбрихт смог убедиться в прочности своего положения, он немедленно приступил к изоляции тех в партийном руководстве, кто острее всего критиковал его. Используя ярлык “фракция Цайссера — Херрнштадта”, он обвинял их обоих в отступлении от линии партии, в самоуправстве и контактах с Берия. Они были исключены из руководящих органов партии и получили партийные взыскания, с которыми смирились без какого бы то ни было протеста. На 35-м пленуме Центрального Комитета в июле 1953 года Ульбрихт снова крепко сидел в седле. Как ни парадоксально, 17 июня спасло его и его курс. Шанс был упущен.

Спустя три года после этих событий Рудольф Херрнштадт составил записку о том, что было в действительности, и начал борьбу за свою реабилитацию. Как и Вильгельму Цайссеру, ему не суждено было дожить до нее. Цайссер стал просто собственной тенью. Он был душевно сломлен, оказалось подорванным и его здоровье.

Почему же оба молчали в 1953 году? Возможно, это способен понять лишь тот, кто сам пережил время замалчивания и опалы при Сталине, горькую судьбу многих товарищей и ощутил силу партийной дисциплины, которая могла потребовать пожертвовать собой, не задавая вопроса о цели этого самопожертвования.

Такие люди, как Цайссер и Херрнштадт, посвятили всю свою жизнь революционному движению. Конфронтация с партией означала бы радикальный разрыв со всей прежней жизнью, с их ценностями и идеалами.

Рудольф Херрнштадт, начавший свой путь в рабочем движении как журналист, перед второй мировой войной работал на советскую военную разведку и создал, находясь в Варшаве, великолепную агентурную сеть. В числе лучших сотрудников были его первая жена Ильзе Штебе и Герхард Кегель, работавший в немецком посольстве в Варшаве. Оба они заблаговременно извещали о предстоявшем нападении гитлеровской Германии на Советский Союз. И тот факт, что все это теперь, очевидно, ничего не значило, должен был смертельно ранить Херрнштадта. В заметках, которые он написал во время “ссылки” на работу в государственный архив в Мерзебурге, Херрнштадт отвергал все обвинения во фракционной деятельности, одновременно ломая голову над вопросом о том, мог ли он в действительности быть умнее партии. Выразившуюся в поведении Херрнштадта дилемму, с которой сталкивается убежденный коммунист, можно, наверное, сравнить с конфликтом, в котором сегодня оказались представители теологии освобождения. Они, с одной стороны, ощущают социальную ответственность, а с другой — повинуются Святому престолу. Еще в то время, когда имя Херрнштадта нельзя было упоминать в ГДР, я в качестве скромного знака уважения к этому человеку приказал снять для наших инструкторов фильм о его варшавской резидентуре, а также выступал за его реабилитацию.