Маркус Вольф - Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

“Дело Вулкан”, в конце концов обернувшись для западной службы конфузом: многие из тех, кого оно затронуло, подали иски о возмещении ущерба, — заставило нас всерьез задуматься. Мы почувствовали, сколь уязвима наша служба. Сколько нераспознанных “кротов” могло еще работать в нашем аппарате? Комиссия под председательством статс-секретаря Мильке самым дотошным образом проверила всех сотрудников. Для Мильке это была желанная возможность дать мне почувствовать свою власть.

Последующие месяцы мы провели, дотошно решая кадровые вопросы и ведя упорную борьбу за каждого сотрудника, которого я не хотел терять. Опасаясь того, что может узнать о нас противник, мы решили децентрализовать аппарат и разместить отдельные подразделения в десятке зданий, далеко отстоявших друг от друга. На тот период для работы как таковой оставалось мало времени. Между тем в проблемах, которые требовали срочного обсуждения с Цайссером, не было недостатка.

Смерть Сталина в марте 1953 года стала настоящим шоком. В Кремле разгорелась ожесточенная борьба за власть, и социалистические страны Восточной Европы оказались вдруг предоставленными сами себе. Но тогда я не осознавал этих последствий, произведших настоящий переворот, так как мы в разведке были перегружены собственными проблемами. Многое происходившее в нашей стране мы воспринимали лишь частично, а настроение, существовавшее в широких кругах населения, в действительности было нам неизвестно. Мы жили в своем собственном, глубоко изолированном мире. Даже когда в декабре 1952 года премьер-министр Гротеволь предостерегающе заговорил о грозившем кризисе в сфере продовольственного снабжения, это не насторожило нас.

Ульбрихт был главным инициатором решения об ускоренном строительстве социализма, принятого за полгода до этого. Он, искушенный в сталинистской казуистике, отметал всякое сопротивление своей точке зрения, оперируя тезисом о закономерном обострении классовой борьбы до завершения социалистических преобразований. Были резко повышены налоги и ограничено предоставление кредитов, приняты меры принудительного характера против крупных крестьянских хозяйств, средних и мелких предпринимателей и лиц свободных профессий. Особое недовольство вызвали распоряжения, еще более суживавшие возможности свободной деятельности церкви и духовенства. Но самым опасным стало решение о повышении цен на основные продукты питания при одновременном повышении норм выработки на предприятиях, ведь таким образом правительство восстановило против себя рабочих.

Последствия были в высшей степени серьезны. В ответ на усиливавшееся давление люди не только все громче роптали, но и действовали. Более ста двадцати тысяч человек в первые четыре месяца 1953 года “проголосовали ногами”, покинув ГДР. Осмотрительные политики, например Аккерман, Цайссер и главный редактор партийной газеты “Нойес Дойчланд” Рудольф Херрнштадт, озабоченно следили за развитием событий и выступали за проведение менее жесткого курса.

Даже в самых неуемных своих фантазиях я не смог бы подумать, что именно Лаврентий Берия, страшный шеф тайной полиции, а после смерти Сталина наиболее влиятельный человек в советской руководящей тройке, выскажется за поворот в политике по германскому вопросу — поворот, который должен был бы открыть путь к созданию объединенной, демократической и нейтральной Германии. Сегодня я знаю, что в начале июня Берия вызвал в Москву представителей политбюро СЕПГ и вручил им документ под названием “О мерах по оздоровлению положения в Германской Демократической Республике”. Он содержал предложения, осуществление которых означало бы отход от административно-командной системы и давало бы возможность налаживания взаимопонимания с Федеративной республикой. При этом Берия преследовал долгосрочную цель — создание объединенной и нейтральной Германии, которая не присоединилась бы ни к какому союзу, направленному против СССР. Надо сказать, что эту цель сформулировал еще Сталин.

Цайссер не сказал мне ни слова об этой драматической ситуации и ожесточенной борьбе в политбюро между сторонниками жесткой линии и умеренного курса. Поэтому я в конце мая по его предложению ушел в отпуск, которого у меня давно не было. Ближайшие недели я провел вместе с семьей в Прерове, на побережье Балтийского моря, купаясь и читая Хемингуэя.

Из газет я узнал, что политбюро и правительство признали тяжелые ошибки и объявили о пересмотре прежних решений. Тех, кто бежал из республики, призывали вернуться, заверяя, что им ничего не грозит. Политические репрессии и дискриминация молодых христиан должны были быть существенно смягчены. Все это звучало очень разумно и успокаивающе.

Но было слишком поздно. 16 июня по радио прозвучало тревожное сообщение о том, что берлинские строители двинулись со Сталин-аллее к Дому министерств на Лейпцигерштрассе, бывшему геринговскому министерству авиации. Там они, скандируя, потребовали отмены новых норм выработки и улучшения социального обеспечения. Здание было оцеплено оперативными отрядами полиции, а настроение демонстрантов грозило перейти за “точку кипения”. Забастовщики требовали, чтобы к ним вышли Ульбрихт и Гротеволь. Вместо них появился министр промышленности Фриц Зельбман, бывший шахтер, и попытался успокоить толпу, ссылаясь на принятые решения о реформах, но напрасно. Волнения уже распространились, охватив крупные предприятия в других частях страны.

Вечером я созвонился с Рихардом Штальманом, который усталым и разочарованным вернулся с совещания партийных работников. Хотя Ульбрихт и признал ошибки, он не выдвинул никаких конкретных предложений о том, что надо делать в ситуации, не терпящей отлагательств.

17 июня сообщения буквально обрушились на нас. Радиостанция РИАС не упускала ни малейшей возможности агитации. Ночь напролет она вещала о том, где и когда состоялись митинги, и призывала своих слушателей в Восточном Берлине участвовать в них. Одно предприятие за другим прекращали работу. Колонны демонстрантов стекались отовсюду, в том числе и из Западного Берлина, к границе между секторами на Потсдамерплац. В 13 часов советская комендатура города объявила чрезвычайное положение.

Теперь мне было не до отпуска. На полпути к Берлину, недалеко от Нойштрелица, нас задержал советский контрольный пост. Несмотря на наши протесты и мое удостоверение немецкой полиции, нас заперли в подвале комендатуры вместе с другими подозреваемыми. Там я смог спокойно поразмышлять о том, кому же на деле принадлежит власть в Германии. Только после того, как мне удалось доказать часовому, что я говорю по-русски, меня пропустили к коменданту и нас освободили.