Гиляровский на Волге - Екатерина Георгиевна Киселева
У Владимира Алексеевича был с собой его неизменный спутник в поездках последних лет — фотоаппарат «Кодак» с изрядным запасом пленок. Щелкнул аппарат, и, попрощавшись с зимогорами, Владимир Алексеевич направился дальше.
У Кашинской пристани он остановился посмотреть на крючников, работавших легко и ловко. У берега сидит сгорбленный человек, Владимир Алексеевич подходит к нему, они долго о чем-то говорят, в руке Гиляровского замелькал карандаш и листки записной книжки.
В Рыбинске Владимир Алексеевич сводил свою дочь на Вшивую горку — место, известное всему Поволжью.
Здесь в любое время дня толкался народ, главным образом крючники и судовые и портовые рабочие. На Вшивой горке можно было поесть, купить одежонку, а в случае надобности и продать с себя. Целый день шумела Вшивая горка резкими выкриками, несвязным бормотанием пьяных, слышались нетвердые, робкие голоса, молящие скупщиков накинуть лишний грош. Под деревянными навесами за чисто выскобленными столами люди с аппетитом ели рубец, воблу, побив ее предварительно об угол стола или скамейки, пили чай.
Не успела Надя оглянуться, как Владимир Алексеевич сидел за одним из столов в окружении бородатых, в кружок остриженных мужиков. Можно было дивиться тому, как быстро сходился Владимир Алексеевич с людьми. Особенно это его свойство проявлялось на пристанях, на пароходах. Здесь он совершенно растворялся в привычной обстановке, без конца с кем-то знакомился, то и дело встречал старых приятелей.
«В каждом городе, — вспоминает Н. В. Гиляровская, — отец в первую очередь шел на пристани к крючникам, на пароходе пропадал на нижней палубе, знакомясь и разговаривая с судовыми рабочими, и если на мою шляпу, платье смотрели иногда искоса, то его белый френч и сапоги ничуть не смущали тех, на ком были лапти и онучи, заплатанные и перезаплатанные рубахи и штаны. Открытая доброжелательность звучала в каждой нотке его голоса, исчезала порывистость и появлялась мягкость, с какой он говорил в минуты очень хорошего настроения. В общем, с первых же слов его, обращенных к кому-нибудь из крючников и других рабочих, колючие огоньки из их глаз исчезали и ответ всегда был задушевно искренним, дружески откровенным и теплым».
Рыбинск уже позади. По обе стороны парохода «Ломоносов» тянутся берега волжского верховья, густо поросшие зеленью. Нет такого места, где не хотелось бы сойти и, чуть углубившись в лесные или кустарниковые заросли, побродить, подышать их всегда свежей зеленью, запах которой смешивается с ароматом Волги. А берега бегут и бегут, с каждым поворотом колеса новые картины являются перед глазами.
Вода упала, и вдоль по песчаным отмелям стоит тальник. Под ветерком, шевелясь, серебрится его густая листва, а пароход все бежит и бежит вниз, минуя берега, кажется, составленные из полотен Саврасова, Левитана, Коровина. Многое рассказали о красоте волжской природы живописцы — и все же прекрасней, нежней сама красавица Волга.
Эх, матушка Волга, Широка и долга, Укачала, уваляла, Нашей силушки не стало, — задумавшись, чуть слышно напевает Владимир Алексеевич.
— Надюша, Надюша, смотри, Красный холм, — почти кричит он дочери, — как красив подлец, как красив!
И уже забыл Владимир Алексеевич, что рядом стоит, опершись на перила, Надя, он впился глазами в берег, далеко, далеко его думы, а губы бессознательно повторяют:
Эх, матушка Волга, Широка и долга, Укачала, уваляла, Нашей силушки не стало.Берег за каждым поворотом меняет свое очертание. Зелень нескошенной отавы сменяется зарослями ольшаника, темный бархат ельника оттеняет нежность и белизну молодых берез…
— Волга, Волга, — повторяет Владимир Алексеевич, — как ты радуешь меня всякий раз.
Особенно волновался Владимир Алексеевич, по воспоминаниям Н. В. Гиляровской, когда подъезжали к Ярославлю. Здесь прошло самое трудное время его скитаний, здесь он служил вольноопределяющимся, работал на заводе Сорокина, который на всю жизнь врезал в его память страшное дыхание смерти и нищеты. Владимиру Алексеевичу очень хотелось, чтобы Надя в деталях рассмотрела завод уже с парохода, но мешал забор. «И хотя „Ломоносов“ стоял в Ярославле сравнительно мало, — вспоминает Н. В. Гиляровская, — мы все же успели съездить к сорокинскому заводу. Отец, как только сошли с парохода в Ярославле, сейчас же нанял извозчика, и мы „с ветерком“ помчались к сорокинским владениям. Мне очень хотелось посмотреть побольше и сам город, но у отца было одно желание — попасть на завод, и поэтому он все время торопил извозчика. Наконец приехали. Высокий забор, за которым не видно ни души, только по временам неслось протяжное подвывание собак. Мы прошли вдоль забора, заросшего пыльной лебедой и крапивой, к Волге. Отсюда можно было, повернувшись спиной к реке, увидеть какие-то строения, вернее, их крыши. Смеркалось. Неожиданно что-то загремело, послышалась отчаянная ругань, затем все смолкло, и снова гнетущая тишина…
— А за забором в длинных казармах спят люди, — сказал мне отец, — и ночь не снимет с них усталости».
В Нижнем Новгороде долго и упорно разыскивали актрису Ксению Владимировну Гаевскую-Фофанову. Владимир Алексеевич знал ее с лета 1877 года. Они вместе служили в Саратове в театре А. И. Погодина. Ее отцом оказался известный для Владимира Алексеевича еще с детства капитан Фофан. О необыкновенной, доходящей до зверства железной дисциплине, которую устанавливал во флоте капитан Фофан, много рассказов слышал Владимир Алексеевич от своего воспитателя дяди Китая. Дядя Китай был беглым крепостным крестьянином, сданным во флот за «непослушание», «непокорность». Попал он на корабль к капитану Фофану. В долгие зимние вечера, под завывание вологодских метелей и треск еловых дров в печке, много и всякий раз с удовольствием слушал Володя рассказы дяди Китая о его службе во флоте и о капитане Фофане. И вдруг в Саратове Владимир Алексеевич встречается с живым капитаном Фофаном. От зверства
