Тудор Аргези - Феодосий Видрашку
Этот вопрос задавал не только Гала Галактион.
Но Тудор Аргези был непреклонен. Его ничто, нигде и никогда не могло сбить с намеченного пути.
4
Частые встречи с бывшими лицейскими коллегами не уводили Аргези от усиливающегося чувства одиночества. Неизвестно, каким образом появилось у него стремление уйти из мира, удалиться в монастырь. Есть еще одна догадка. В лицей «Святой Савва» наведывался иногда митрополит угровалашской церкви, сухонький бородатый старик. Он интересовался наиболее способными учениками, отбирал их для пополнения рядов церковных служителей. Однажды он подозвал юного Аргези и сказал, что если когда-нибудь ему будет тяжело и понадобится помощь святой церкви, то он просит пожаловать в божий храм на холме Митрополии.
И Аргези воспользовался этим приглашением.
Митрополит Иосиф Георгиан принял юношу в своих покоях, расположенных напротив старинной главной церкви страны. Он поднял правую руку, изобразив двумя пальцами что-то вроде рожек улитки — это он так благословлял, — машинально дал поцеловать руку.
Первое чувство неловкости и смущения от встречи с владыкой церкви, который разговаривает и советуется с самим богом, прошло, и Аргези произнес так, будто перед ним был Гала Галактион:
— Я вспомнил о вашем совете — прийти к вам, когда настанет трудная минута.
— А что с тобой, сын мой?
— Я не могу объяснить, но мне очень тяжело. Я не нахожу ни в чем успокоения.
Митрополит долго молчал. В тишине запах горящих лампадок и свечей становился невыносимым, Аргези сдерживал дыхание. «Как он тут живет?» — промелькнул вопрос. Иосиф Георгиан медленно встал со своего огромного кресла, подошел к инкрустированной конторке, взял лист бумаги и стал писать. Потом из позолоченного пузырька посыпал на лист золу.
— В этом конверте мое слово к настоятелю святого монастыря Черника. Это здесь, вблизи от города. Ступай туда. Начнешь монашескую жизнь, сын мой, очень тяжелую жизнь. Уходя из мира, ты становишься слугой господа, а он требователен и строг. Милостив в то же время, но милость его проявляется в строгости. Монашеская жизнь — мука, которую смертный берет на себя по доброй воле. Он становится одним из младших братьев спасителя, отдавшего в страданиях жизнь за грехи наши. Тебе не страшны трудности и лишения монашеской жизни, сын мой?
Аргези встал.
— Нет, ваше преосвященство. Трудности монашеской жизни мне не страшны. Лишь бы она была неуродлива.
— Неуродлива! — воскликнул митрополит. — Это прекрасная жизнь!
— Тогда я вступаю в эту жизнь.
Монастырь Черника — обширное хозяйство, раскинувшееся среди холмов: виноградники, рощи, плодородные долины. Зеркала двух уходящих к горизонту прудов, а между прудами, словно патриархи, два многовековых дуба. Массивные, крепостной толщины стены, арочные ворота, припорошенные снегом золотые кресты над куполами, ровные проходы среди сероватых сугробов. Мороз. Слышится треск свисающих с крыш исполинских сосулек — недавно была оттепель. Мелькают сгорбленные черные призраки в камилавках — кончилась утренняя служба, и монахи спешат к своим кельям. Доносятся торопливые обращения: «Благослови…» И ответы старших чинов: «Господь да благословит». У главного входа стоит, опираясь на посох, похожий на рыжую тень схимонах Мефодий. От холода он подпрыгивает как треногий козел. Увидев молодого горожанина, преграждает ему путь.
— Благословите, отец! — цедит Аргези.
— Бог да благословит всех нас!
Юноша протянул конверт с отличительными знаками Митрополии. Монах открыл скрипучую калитку и сделал знак рукой, проводив его поклоном.
Через несколько дней на вопрос одного из монахов, что привело его в монастырь, Аргези ответил:
— Я хочу научиться писать.
— Как это писать? — удивился монах. — Разве Можно в этом возрасте горожанину быть неграмотному?
— Грамоту я знаю, благочестивый отец. Но, — Аргези чуть подумал, — но хочу научиться писать между строк.
Монах посмотрел на него с удивлением и перекрестился: это что еще за письмо между строк?
Юноша Аргези говорил чистую правду. Много лет спустя, отвечая на вопрос газеты «Летр франсез»: «Как родилось у него поэтическое призвание?», — он сказал;
«Не знаю. Поэзия родилась во мне совершенно непонятным образом. Между прочим, в самом начале я колебался между живописью и поэзией. Но очень скоро понял, что, для того чтобы стать художником, необходимо располагать еще и определенными средствами? просторной комнатой, чтобы захламлять ее потом своими полотнами, деньгами для приобретения красок и для оплаты натурщиков. Для поэзии всего этого не нужно! Для нее нужны только карандаш, тетрадка и скамейка в укромном уголке бухарестского парка!.. Или монастырь!.. Да, я был некоторое время монахом, потому что у меня не было другого спокойного пристанища, где бы я мог думать и писать. В том монастыре, где я находился, в моем распоряжении была удобная келья и тарелка с похлебкой для утоления голода. Там я в основном и сформировался. Я искал без надежды, что найду когда-нибудь самого себя. И искал с жесточайшим упрямством. Ищу еще до сих пор».
В те далекие годы он не только искал пристанища и тарелку с похлебкой, он искал самого себя, свое место в жизни и надеялся, что бог поможет ему в этом.
«О невозможном ни о чем, Господь, я не молю тебя, хоть пью из горькой чаши. Ищу тебя не потому, что страждет плоть, а чтоб с рабом твоим ты говорил почаще…»
Но сколько бы в течение многих лет Аргези ни искал бога, он не находил его нигде, и бог не приходил на помощь поэту.
В трапезной несколько рядов длинных узких столов, за которыми сидят триста братьев и молча хлебают из глиняных чашек жидкий рыбный суп. Деревянные ложки свободно гуляют в мутной водице в погоне за редко попадающимися зернами пшеничной крупы. В углу под иконами на небольшом возвышении старый монах читает одну и ту же книгу — «Житие святых». Среди обедающих Аргези узнал только одного высокого монаха, который в полдень ходил вокруг церкви с билом — длинной ясеневой доской и выводил деревянным молоточком особую монастырскую трель, называемую тоака. Отец Иакинт был удивительным мастером выводить эти трели, и Аргези запомнил, как этот высохший, еще совсем нестарый человек держал молоток и бил с особым старанием, хотя кисти рук почти
