Лев Толстой - Труайя Анри
На следующий день по поручению отца и Черткова Саша, никому не сказав, отправилась к присяжному поверенному Муравьеву с завещанием, которое Лев Николаевич составил и подписал в Крекшине. Муравьев внимательно несколько раз прочитал его и сказал, что с юридической точки зрения оно не имеет никакой законной силы: что значит – передать авторские права всем. Но обещал посмотреть законы, подумать и позже написать Саше.
Весть о пребывании Толстого в Москве облетела город: непрерывно звонили репортеры и просто любопытные, пытаясь узнать, каким поездом он отправится в Ясную. Все это тешило тщеславие Софьи Андреевны, но очень беспокоило ее дочь.
Утром девятнадцатого сентября 1909 года в Хамовники подали ландо, чтобы отвезти Толстых на вокзал. В нем устроились Лев Николаевич, жена, дочь и Чертков, отдельно ехали Сергей с женой, Маклаков и друзья семьи. Маковицкий в это время был за границей, и графиня настояла, чтобы мужа сопровождал доктор Беркенгейм. Небольшая группа собралась уже при выходе из дома, у ворот стоял старый военный, который снял фуражку и низко поклонился, вдоль улицы выстроились люди, и когда экипаж проезжал мимо, обнажали головы. У Толстого на глазах были слезы.
Когда подъехали к Курскому вокзалу, Софья Андреевна и Саша испуганно посмотрели друг на друга: тысячи людей ждали приезда Льва Николаевича – студенты, гимназисты, рабочие, женщины из народа и великосветские дамы, военные, гражданские. Продвигаться вперед было невозможно, часть толпы окружила коляску, остановив ее. Раздалось «ура», присутствующие снимали шляпы. Пришлось спуститься, Лев Николаевич предложил руку жене, которая прихрамывала. Чертков в белой панаме пытался проложить дорогу, ему помогали Маклаков и какой-то жандарм. Студенты образовали цепь, взявшись за руки. Бледный, с заострившимися чертами, шел Толстой сквозь эту живую цепь, молодые люди, не отрывая взгляда, смотрели на него, произносили его имя. Он чувствовал невероятную слабость от радости и страха – не закончится ли все это очередной Ходынкой? Когда писатель был уже у вокзала, толпа прорвала цепь, Лев Николаевич и его спутники двигались теперь согласно ее воле. Кто-то умолял присутствующих остановиться, подумать о нем, беспокойно оглядывалась по сторонам Софья Андреевна. Их буквально вынесло на перрон – люди были повсюду, на крышах вагонов, на столбах, из рук в руки передавали цветы, полиция не знала, что делать. Благодаря широкоплечему жандарму, один за одним, они просочились в вагон. Толстой еле шел, нижняя челюсть его слегка подрагивала, он собрал все свои силы, чтобы продержаться до конца.
Наконец, целые и невредимые, они оказались в вагоне, Лев Николаевич опустился на полку и закрыл глаза. Опасность миновала и жена, с сияющими глазами повторяла: «Как королей! Нас встречали, как королей!» Чертков вытирал лицо и обмахивался панамой. Снаружи слышны были крики «Ура!».
По совету Черткова Лев Николаевич подошел к окну. Шум усилился, но сквозь него можно было расслышать отдельные возгласы: «Тише, тише, господа… Лев Николаевич будет говорить…»
«Спасибо, – твердо произносит Толстой. – Никак не ожидал такой радости, такого проявления сочувствия со стороны людей… Спасибо».
«Спасибо вам, – отвечала толпа. – Ура! Слава нашему Льву Николаевичу!»
Фотографы снимали происходящее. Поезд тронулся. Стоя у окна, Толстой продолжать махать рукой отдалявшейся толпе, ее возбуждение становились все тише и растворялось в глухом стуке колес. Удовольствие, которое доставили ему эти проводы, удивило писателя – он был уверен, что давно лишен тщеславия. Сел, радостный и усталый. Ему срочно дали овсяной каши, чтобы восстановить силы.
В Серпухове Чертков распрощался с попутчиками: в связи с запретом жить в Тульской губернии дальше ехать он не мог. Поезд тронулся, Толстой прилег и вдруг потерял сознание. Пульс был настолько слабым, что врач забеспокоился. Когда прибыли в Ясенки, Лев Николаевич открыл глаза, попробовал заговорить, но пробормотал всего несколько слов – язык не слушался. Его подвели к коляске, ждавшей у вокзала. Во время пути все смотрел в пустоту, чертил что-то в воздухе руками и повторял: «Моисей… Пигмалион… Моисей, Моисей, религия…» Жена сидела рядом, укрывала его пледом, согревала руки, молилась и плакала. Он все еще бредил, когда наконец подъехали к крыльцу яснополянского дома. Врач потребовал немедленно принести бутылки с горячей водой, вино, банки, лед.
Саша помогала раздеть больного. Стоя перед дрожащим, с отвисшей губой мужем, Софья Андреевна решила, что настал его последний час. И вдруг вспомнила о всех своих недругах: не станет Левочки, и ее растопчут, воспользуются дневниками покойного, выставят мегерой, и самой яростной противницей, конечно, окажется младшая дочь, которую околдовал Чертков! Скорее, опередить их всех! Сама не своя от усталости и тревоги, графиня кружила по комнате, смотрела по сторонам.
«– Левочка, – тормошила его мама, – Левочка, где ключи?
– Не понимаю… зачем?
– Ключи, ключи от ящика, где рукописи!
– Мама, оставь, пожалуйста, не заставляй его напрягать память… Пожалуйста!
– Но ведь мне нужны ключи, – говорила она в волнении, – он умрет, а рукописи растащат…
– Никто не растащит, оставь, умоляю тебя!»[657]
Доктор велел согревать Льва Николаевича, сделал ему укол. Софья Андреевна продолжала стенать: «Теперь все, конец!»
Ночью Толстой пришел в себя, устало улыбнулся и заснул. В дневнике о случившемся записано: «Толпа огромная, чуть не задавила. Чертков выручал, я боялся за Соню и Сашу… Приехали в Ясенки. Я помню, как мы сели в коляску, но что было дальше до 10 часов утра 20-го – ничего не помню. Рассказывали, что я сначала заговаривался, потом совсем потерял сознание. Как просто и хорошо умереть так».[658]
Через день он уже ездил верхом, а спустя еще несколько занялся статьями и корреспонденцией. Среди прочего было послание от незнакомого ему индуса, который называл его «Русским титаном», а себя – «смиренным последователем его учения». Индусом этим был Махатма Ганди. Толстой ответил ему.
Чертков находился в Москве и не оставлял дела с завещанием. По его просьбе Муравьев пытался составить новое, несколько вариантов которого согласился отвезти Льву Николаевичу в Ясную Страхов. Согласно этому документу, все авторские права должны были быть переданы определенному лицу, названному в завещании, человек этот впоследствии отказывался от этих прав, передавая их в общее пользование. «Заговорщики» выбрали день, когда Софья Андреевна собиралась быть в Москве. Но в поезде, который вез Страхова в Ясенки, тот нос к носу столкнулся с графиней, которая с холодной ненавистью взирала на него. Ему с трудом удалось скрыть замешательство. Вместе они прибыли в Ясную.
Страхов передал писателю новый проект завещания, но оказалось, тот переменил мнение и думал теперь, что лучше вообще отказаться от всякого завещания. По его словам, не было необходимости обеспечивать публикацию его произведений тем или иным путем; Христос ведь не заботился о том, кто завладеет его идеями, отважно распространял их и пошел ради них на крест. И идеи его не затерялись. Никакое слово не уходит бесследно, если оно выражает истину, и человек, его произносивший, в эту истину верил.
Тогда Страхов попытался объяснить, что, если не позаботиться о законной передаче авторских прав, их наследует семья писателя. Какое негодование это вызовет среди толстовцев, когда они узнают, что их учитель, осуждавший собственность, не посмел лишить жену и детей доходов от произведений, которые по сути своей предназначены были людям. Довод этот заставил Толстого усомниться в правильности своего решения, он удалился подумать. Через несколько часов сообщил, что передаст права доказавшей свою преданность Саше, а та откажется от них в пользу народа. Речь шла о всех его произведениях, в том числе написанных до 1881 года.
Сашу поставили в известность об этом решении. Она протестовала, говорила, что недостойна, боялась нападок матери, сестры и братьев, но уступила, и в глубине души была горда, что выбор его пал на нее. Лев Николаевич попросил, если останутся деньги от первого издания сочинений, выкупить у матери и братьев Ясную Поляну и отдать мужикам. Страхов уехал довольный.
