Владимир Оболенский - Моя жизнь. Мои современники
Но вот толпа расступилась, крики стали еще громче, и я увидел медленно двигавшуюся по улице вереницу блиндированных и простых автомобилей под красными флагами. На автомобилях стояли увешанные патронными лентами и с целым арсеналом револьверов за поясами матросы и, стреляя в воздух, что-то кричали приветствовавшей их толпе. «Наши едут», — радостно произнес кто-то возле меня. Для бушевавшей на улице толпы это были «наши», т. е. прежде всего люди, так сказать, черной кости, представители подлинной народной власти, как она себе ее представляла, а во-вторых — «наши», русские, освободители от «татарского ига».
— Ну, теперь ехать пора, — сказал извозчик, усаживаясь на козлы, — если еще полчаса простоим — не выпустят.
И, выехав из двора, он повез нас окольными путями, по узким, кривым улицам татарской части города.
Со мной ехало еще три пассажира: старая торговка из Алушты, молодая девица неопределенного вида в платочке и солдат без погон с обмотанной красным кумачом кокардой на фуражке. Он бинтовал себе палец, из которого сочилась кровь.
При выезде из города нас остановил патруль вооруженных рабочих. Еще издали увидев их, девица в платочке развязно посылала им воздушные поцелуи, восклицая: «Ура, товарищи, наша взяла, да здравствуют большевики!» Девица была миловидная, и «товарищи», слегка пошутив с ней, пошарили в экипаже, спросили, нет ли оружия, и добродушно сказали извозчику: «Айда».
Девица опять закричала «ура», товарищи ей ответили, и мы благополучно, побрякивая бубенчиками, выехали в степь.
Никогда прежде я не испытывал такого почти физического наслаждения свободой, как в это ясное январское утро, обвеваемый легким ветерком свободной степи, фиолетовыми холмами сливавшейся с предгорьями Чатырдага. Я знал, что доживаю последние часы своей свободы, что завтра или послезавтра я стану рабом, хуже — затравленным зверем. И потому особенно жадно вдыхал я свежий живительный воздух и любовался столь знакомыми мне картинами жизнерадостной крымской природы.
На извозчике шел, конечно, разговор о большевиках. Девица в платочке лопотала что-то восторженное, торговка из Алушты степенно ей поддакивала, выражая радость, что «теперь они приберут к рукам эту татарву проклятую, зазнались больно». Красноармеец смотрел на нас равнодушно и, старательно перебинтовывая свой палец, молчал. Я один оппонировал двум моим собеседницам, тщетно доказывая старухе, что она принадлежит к той самой буржуазии, которую собираются уничтожить большевики. А она в уверенности, что я шучу, добродушно смеялась и возражала: «Ну, какие же мы буржуи».
На перевале мы остановились закусить в одном из придорожных трактирчиков. Я угостил своих дорожных товарищей вином, а взамен услышал от них неожиданные для меня признания, благо большевики остались далеко позади нас: красноармеец оказался гурзуфским татарином, солдатом крымского Конного полка, только что раненным в палец в сражении с большевиками и обмотавшим в защитный красный кумач свою кокарду, а девица в платочке ехала в Ялту к брату-офицеру, которому везла для переодевания штатское платье. «Вы не смотрите на меня, что я в платочке, — говорила она, — дома у меня всякие шляпки есть, а это я так, чтобы пропустили товарищи, платком подвязалась, на всякий случай».
При спуске в Алушту одна лишь старая торговка продолжала упорствовать в своем большевизме. Она имела попутчиками трех контрреволюционеров.
Во второй половине дня я был уже на южном берегу, в своей семье, и мы стали ждать событий. Долго ждать не пришлось…
«Ишь, буржуи проклятые, куда забрались», — говорил рослый парень в солдатской шинели своим трем товарищам, с которыми он только что поднялся к нам по отчаянно крутой тропинке с берега моря.
Я встретил эту группу на следующий день по приезде, на дорожке нашего сада. И сейчас же четыре дула винтовок направились на меня.
— Мы должны у вас обыск произвести, показывайте, что у вас есть.
— Покажите мандат.
Молодой безусый солдатик полез за обшлаг шинели и протянул мне документ, оказавшийся отпускным билетом со штемпелем солдатского комитета.
— Какой же это мандат? Это отпускной билет.
Солдатик сконфузился, но более решительный товарищ его перебил:
— Какие тебе еще мандаты, сказано — веди нас в дом и показывай, какое оружие есть, или еще что.
Направленные на меня винтовки были, конечно, убедительнее всяких мандатов, о которых я завел речь больше «для куражу», и я повел солдат в наш дом.
Войдя в него, они внезапно присмирели. Подействовала ли на них скромная обстановка вместо буржуазной роскоши, которую они ожидали увидеть, или сконфузило большое количество женщин и детей, но только они проявили к нам высшую меру деликатности: ходили на цыпочках своих тяжелых сапог и все приговаривали: «Не сумлевайтесь, ведь мы не разбойники какие». Даже комодов и шкафов не отворили, а, забрав стоявший в углу старый дробовик, любезно простились с нами и пошли дальше.
С удивлением я узнал, что эти самые четыре солдата, добравшись до имения Карасан Раевских, взломали винный погреб, перепились и забрали много ценного имущества.
На следующий день я встретил одного из них в Биюк-Ламбате, вдрызг пьяного, катящим на линейке. На нем висела какая-то старинная сабля, а из-за пояса торчали пистолеты «времен очаковских и покоренья Крыма». Он узнал меня, блаженно осклабился и отдал честь по-военному.
Так началось…
А затем потекли дни и недели бесконечно однообразные.
На южном берегу мы жили не семьей, а целым кланом. Население его, в зависимости от обстоятельств, увеличивалось и уменьшалось, колеблясь в пределах от 20 до 35 человек. Кроме моей личной семьи, состоявшей из 10 человек, в наш «клан» входили: мой тесть, еще совсем бодрый старик 78-ми лет, его дети и внуки (вместе с моими детьми младшее поколение линии тестя состояло из 16 человек), подруги и товарищи этих внуков, случайно застрявшие у нас знакомые и родственники и два скрывавшихся от большевиков офицера. Представлены были все возрасты, от 7-ми до 78-ми лет, но преобладали подростки и зеленая молодежь, облегчавшая нашу жизнь своим беззаботным весельем.
Все мы много работали физически на виноградниках и в огороде, в свободное время старшие учили младших, а по вечерам читали вслух при свете масляной лампадки, ибо ни керосина, ни свечей достать было нельзя.
Скоро стал ощущаться и недостаток продовольствия, да и запастись продуктами на нашу ораву было трудно. Пришлось нормировать пищу. Поэтому за общими обедами были установлены дежурства старшей молодежи. На обязанности дежурных, называвшихся «мажордомами», лежало равномерное распределение хлеба и другой пищи между едоками.
Большое оживление в нашу жизнь вносил издававшийся нами журнал «Саяни» (название имения моего тестя), в котором сотрудничало большинство жителей нашего клана (взрослые и дети). В нем помещались рассказы, стихотворения, статьи, посвященные событиям нашей жизни, рисунки карандашом и в красках и т. д.
Объективно жизнь была не из легких, но все-таки жили бодро и даже весело, в особенности молодежь. Взрослых эта мирная жизнь, конечно, не могла отвлечь от тревожных мыслей.
Вначале мы ожидали обысков, арестов, расстрелов. В Севастополе шли массовые расстрелы, в Ялте офицерам привязывали тяжести к ногам и сбрасывали в море, некоторых после расстрела, а других — живыми. Когда, после прихода немцев, водолазы принялись вытаскивать трупы из воды, они оказались на дне моря среди стоявших во весь рост, уже разлагавшихся мертвецов. В Евпатории подвергали убиваемых страшным пыткам, которыми распоряжались две женщины-садистки. В Симферополе тюрьма была переполнена, и ежедневно заключенных расстреливали «пачками». И вокруг нас по дачам рыскали севастопольские матросы, грабили, а кое-где и убивали.
На нас, однако, не было нашествий, и когда мы поняли причину нашего привилегированного положения, то перестали беспокоиться за свою участь. А причина была самая простая: севастопольские матросы, производившие налеты на имения и дома «буржуев», считали ниже своего достоинства ходить пешком. Они иначе не передвигались, как на автомобилях, а в крайнем случае — на извозчиках. А дорога к нам была совершенно недоступна для автомобилей и малодоступна для рессорных экипажей. В конце концов все дачи, расположенные вдоль шоссе и других удобных дорог, были разгромлены, а лежащие в стороне сохранились.
К нам изредка только заглядывали по делам винного подвала верховые милицейские. Это были преимущественно местные жители, которые нас знали и относились к нам в общем доброжелательно.
Чаще других приезжали трое: один — молодой черноглазый солдатик Миша, очень гордый тем, что гарцевал на породистой офицерской лошади (говорили, что хозяина этой лошади он пристрелил собственными руками). Он обыкновенно садился на скамейку перед нашим домом, балагурил с детьми, мурлыкал песенки и кормил свою лошадь сахаром. Сахар тогда был предметом роскоши, и Мише нравилось, что вот мы, буржуи, пьем чай без сахара, а его, Мишиной, лошади «без сахару совсем нельзя — приучена».
