Е. Литвинова - Софья Ковалевская. Женщина – математик

В 1878 году открылись Высшие женские курсы, в учреждении которых Ковалевская вместе с другими получившими высшее образование за границей принимала горячее участие. На первом же собрании она была выбрана в число членов комитета. К общему удивлению, ее, однако, не пригласили читать лекции на курсах, в которых тогда видели прототип женского университета. Еще за год до того она заявляла желание читать на курсах бесплатно. Ее несправедливо обошли в этом отношении, она была огорчена и с грустью говорила, что если бы ей предложили занятия на курсах, то это тотчас вывело бы ее из круга житейских интересов, которыми она начинала тяготиться. «Стоит только коснуться мне математики, – говорила она, – я опять забуду все на свете». Обязанности членов комитета курсов были чисто хозяйственными. Несмотря на это, Ковалевская отдалась им со своим обычным жаром. Ковалевский, со своей стороны, тотчас пожертвовал библиотеке курсов по несколько экземпляров всех изданий своих работ. И муж, и жена, несмотря на сложные и затруднительные собственные дела, часто вели длинные разговоры о делах курсов, даже собирались строить для них дом на Васильевском острове. По мнению Ковалевского, этой местности Петербурга надлежало сделаться «Quartier des écoles». Замечательно, что желание Ковалевских отчасти сбылось: курсы обрели собственный дом на Васильевском острове.

1879 год был особенно несчастлив для Ковалевских: они окончательно разорились. Ковалевская хорошо знала их общие дела и ясно видела неминуемую гибель. Но ему так тяжело было в этом сознаться, что он закрывал глаза и старался представить ей положение дел в лучшем виде. Это ее раздражало, и между супругами стали возникать несогласия. «Как можно закрывать глаза перед истиной! – говорила жена. – На днях мы потеряем всё, но может быть, это и к лучшему. Мы оба примемся за свое дело». За эти долгие годы бездействия она отдохнула, поправила здоровье, несколько возмужала; теперь она чувствовала себя как нельзя более способной приняться за прежний труд. Неудачи не угнетали ее, а возбуждали, – она совершенно воспрянула духом. Ковалевский же, напротив, пришел в то нервное состояние, которое привело его к душевной болезни, имевшей исходом своим насильственную смерть. Жена его сначала принимала такой упадок духа за слабость характера и высказывала ему упреки. Сама же она, как говорят, не дремала и, теряя «внешние» блага, вспомнила о «внутренних». В начале 1880 года был съезд естествоиспытателей, на котором она присутствовала по настоянию Чебышева, всегда принимавшего горячее участие в ее судьбе; по его же настоянию она решилась прочитать на съезде одну из своих залежавшихся работ. Долго пришлось ей искать заветный ящик, где хранились ее математические рукописи и книги. Нужно сказать правду, что, прежде чем добраться до них, много надо было снять пыли. На чердаке они успели отсыреть, но мысли, в них заключавшиеся, отличались новизной и свежестью и никем еще не были высказаны. С чувством радости и гордости Ковалевская за одну ночь перевела свою статью об Абелевских функциях на русский язык. Во время этой работы, в ночной тиши, перед нею вставал дорогой образ ее учителя – Вейерштрасса, и в ней оживал интерес к науке, а утром она прочла реферат на съезде, «произвела общее впечатление», заслужила одобрение Чебышева и снова стала считать себя «научным деятелем». Через несколько недель она равнодушно смотрела на то, как продавалось с публичного торга ее последнее имущество, и говорила, что скоро совсем забудет, что была когда-то счастливой обладательницей каменных домов.

Потеряв все, Ковалевские с ребенком отправились искать счастья в Москву. Ковалевский не мог поднять глаз на жену и ребенка, – он думал обеспечить им все земные блага, а оставил в конце концов безо всего. Она же смело смотрела вперед, в сердце ее начиналась борьба… Вдохновение так же свойственно ученым, как и поэтам; теперь, когда божественный глагол коснулся ее слуха, она испытывала то состояние, которое Пушкин так превосходно описал в своем стихотворении «Поэт». Ее неудержимо тянуло к науке, а привязанность, привычка к мужу и новое живое чувство к своему ребенку связывали ей руки. Она ничему не умела отдаваться наполовину. Впоследствии она всегда с сожалением вспоминала об этих годах петербургской жизни и говорила: «Моя дочь – это единственное хорошее, что принесли мне эти годы».

Говоря о разорении Ковалевских, учитель ее Малевич справедливо замечает: «Но у нее осталось богатство прочное, никем и ничем неотъемлемое, о котором она лишь временно забыла, но, обладая которым, могла применить к себе слова жившего в древние времена философа Симонида: omnia mea тесит porto, дословно: „все свое с собою ношу“.»

Все, знавшие Ковалевскую, искренно радовались, что она снова взялась за математику, и сестра ее с восторгом говорила: «Софа сделалась совсем прежнею».

Последующие труды Ковалевской несомненно доказали, что шестилетний перерыв в занятиях математикой ни в каком отношении ей не повредил. То же явление встречаем мы в жизни многих ученых: гениальный математик Лагранж, сильно устав от занятий математикой, также одно время занимался химией.

Глава VI

В Москве. – Различие в настроении мужа и жены. – Стремления обоих к изобретениям и жизнь в чужом доме. – Получение Ковалевским места в компании для развития нефтяного дела. – Изменения в характере Ковалевского, первые признаки душевной болезни. – Недоразумение между Ковалевскими. – Первая надежда Ковалевской получить профессуру. – Отъезд за границу. – Возобновление чисто научных занятий. – Смерть мужа и лишение средств к существованию. – Первый приезд Ковалевской в Стокгольм.

В Москве Ковалевская с мужем поселилась в семействе той подруги, с которой она была неразлучна в Гейдельберге и в Берлине. Положение их тогда было самое незавидное. События их жизни совершались в то время с такой быстротой, что им пришлось, так сказать, нагрянуть в дом подруги, даже не предупредив ее заранее. Подруга эта жила в своем доме, но в небольшой квартире, вместе со своей сестрой, с которой Ковалевские были мало знакомы, между тем эта сестра заведовала хозяйством, и именно ей-то они доставили так много хлопот. На Ковалевского все это действовало удручающим образом, – он был тише воды, ниже травы. Ковалевская, как мы говорили, была, напротив, сильно возбуждена и искала исхода. Чисто теоретические занятия, которым она с такой страстью отдавалась прежде, не привлекали ее в это беспокойное время их жизни; между тем она чувствовала, что все ее спасение – в умственном труде. В последний год Ковалевские познакомились в Петербурге с одним талантливым молодым человеком, который с большим жаром занимался вопросом об электрическом освещении. И муж, и жена восторгались его идеями и, несмотря на свои стесненные денежные обстоятельства, давали ему, пока были в состоянии, пятьдесят рублей в месяц. Присутствуя на производимых им опытах, Ковалевская, однако же, была большею частью недовольна недостаточной тщательностью работы и говорила: «Как жаль, у него такая прекрасная идея». Саму же идею все трое держали в тайне, но можно было догадаться, что она относилась к распределению света. Применение этой идеи к практике занимало Ковалевскую и в Москве. Ей необходимо было отвлечься от унылой действительности, и она надеялась, что изобретение в области электротехники может поправить их расстроенные дела. Мысль об изобретении воспламенила также упавшего духом Ковалевского и увлекла подругу Ковалевской, тоже потерявшую в «предприятии» Ковалевских несколько тысяч, принадлежавших ей вместе с сестрою. Все трое справедливо чувствовали себя людьми знающими, талантливыми; отчего бы, в самом деле, не изобрести им что-либо, когда изобретают другие. В патриархальном, старинном московском доме закипела современная жизнь. Ковалевский, Ковалевская и ее подруга работали каждый над своим аппаратом, и за завтраком, за обедом, за бесконечным чаем с разными смоквами и печеньями поверяли они друг другу свои надежды. Сестра подруги, веселая, миловидная и несколько насмешливая, представляла собой консервативный лагерь: угощая с истинно русским хлебосольством своих незваных гостей, она добродушно подсмеивалась над ними и, не вмешиваясь в ученые разговоры, играла с маленькой дочкой Ковалевских. Девочка едва начинала говорить, но, подражая взрослым – отцу, матери и крестной маме, – брала кусочек бумажки и карандаш, проводила каракули и говорила: «аппалят», – видно, часто приходилось ей слышать это слово.