Александр Извольский - Воспоминания

Аудиенция имела место ночью в германском посольстве и была обставлена большой таинственностью. Разговор коснулся телеграммы, которую он адресовал царю по своём возвращении в Германию 2 августа 1905 года и в которой он сообщал о своей остановке в Дании. Я приведу эту телеграмму без сокращений:

Засниц (остров Рюген)

Августа 2-го дня, 1905 г.,

1 час ночи.

"Е. в. императору. Мой визит прошел хорошо, и вся королевская фамилия относилась ко мне с величайшей любезностью, особенно твой дорогой старый дед. Вскоре после моего приезда я узнал из газетных сообщений, датских и иностранных, какой сильный поток вражды и негодования был вызван моим визитом, особенно в Англии. Британский посол, обедая с одним из моих приближенных, высказывался очень резко против меня, обвиняя меня в злых намерениях и интригах и заявляя, что каждый англичанин знает и убеждён в том, что я действую с намерением вызвать войну и разгромить Англию. Я принял все меры к тому, чтобы рассеять облако возбуждения, делая вид, что я совершенно не интересуюсь серьезными политическими вопросами. Таким образом, зная о громадном количестве нитей, соединяющих Копенгаген с Лондоном, и вошедшую в поговорку нескромность датского двора, я опасался, чтобы там не узнали о чём-нибудь, так как это было бы немедленно сообщено в Лондон, – совершенно нежелательная вещь, так как договор должен остаться в секрете. Во время долгого разговора с Извольским я имел возможность узнать, что теперешний министр иностранных дел гр. Раббен и значительное число влиятельных лиц или уже пришли к убеждению, что в случае войны и нападения на Балтику со стороны иностранной державы Данию ожидает ввиду её слабости и беспомощности невозможность сохранения даже тени нейтралитета против неизбежного её захвата и что Россия и Германия должны будут немедленно предпринять шаги, чтобы оградить свои интересы путем оккупации Дании в течение войны, так как это в то же самое время сохранило бы территорию и существование династии и страны. Сами датчане медленно усваивают себе эту альтернативу, и я думаю, было бы лучше не касаться этой темы с ними самими, оставляя их в неведении. Пусть эта мысль сама появится в их головах и заставит их прийти к заключению, которое совпадет с линией поведения наших стран.

Что ты скажешь по поводу программы празднеств твоих союзников в Кале? Все ветераны Крымской войны были приглашены встретиться с их "братьями по оружию", которые сражались вместе против России. Очень деликатно, не правда ли? Все показывает, что я был прав, когда предупреждал тебя два года тому назад о возможности возобновления "старой крымской комбинации". Погода прекрасна. Лучшие пожелания Алисе.

Вилли".

В этой телеграмме, как нетрудно заметить, император Вильгельм впервые сообщает план, который, очевидно, обсуждался между ним и императором Николаем в Бьерке и который касается оккупации Дании их соединенными силами в случае войны между Россией и Германией, с одной стороны, и Англией – с другой. В то же самое время кайзер приписывает мне известное утверждение относительно предполагаемых намерений министра иностранных дел и других влиятельных лиц Дании внести в предполагаемый план гарантии неприкосновенности их страны и безопасности династии. Когда эта программа была опубликована русским революционным правительством в 1917 году, это вызвало только небольшое смущение в скандинавских странах, особенно в Дании, потому что это указывало только на проект, из которого ничего ещё не было осуществлено в это время и являлось только освещением усилий русской дипломатии в моём лице приступить к его осуществлению. Это заставляет меня, однако, дать некоторое объяснение.

Мой разговор с германским императором продолжался не более часа, в течение которого известные слова, которые он стремился приписать мне, показались мне настолько многозначительными, что я поспешил сообщить их в частном письме графу Ламздорфу. К сожалению, я не сохранил копии этого письма, но, тем не менее, я отчётливо помню этот разговор. Например, я ясно вспоминаю, как я был удивлен, когда кайзер, сказав несколько слов по поводу его беседы с императором Николаем в Бьерке, но, конечно, не сообщая её полного содержания, перешёл к вопросу об общем политическом положении и принялся объяснять с большим красноречием необходимость упрочения мира в Европе совершенно новыми методами, выражая уверенность, что эта цель могла бы быть достигнута посредством союза трёх великих континентальных держав: России, Германии и Франции, направленного исключительно против Англии. Считая в то время, что он высказывает один из своих парадоксов или одну из политических утопий, я ответил, что такой план был бы, несомненно, великолепен, если бы кто-нибудь смог провести его в жизнь, но что такая группировка названных держав указывает на его полную невозможность по той простой причине, что Франция при настоящем положении вещей никогда не согласится присоединиться к нему. Мой ответ показался неприятным императору, который настаивал на объяснении ему соображений, на основании которых я высказывал своё мнение. Мне неизбежно пришлось благодаря этому объяснить ему в весьма сдержанных выражениях, что Франция была отделена от Германии глубокой пропастью, созданной благодаря потере ею Эльзас-Лотарингии, и что до тех пор, пока эта пропасть не будет уничтожена, французский народ никогда не сможет стать другом Германии.

При этих словах раздражение императора вылилось в плохо скрываемый гнев, и повышенным тоном он сделал мне следующее удивительное заявление:

"Эльзас-Лотарингский вопрос, – вскричал он, – я рассматриваю не только как несуществующий в настоящее время, но даже устраненный навсегда самим же французским народом. Я бросил перчатку Франции по поводу марокканского дела, и она не осмелилась её принять. Таким образом, уклоняясь от поединка с Германией, Франция отказалась от всяких требований, которые она могла бы иметь в отношении потерянных ею провинций".

Я думал в первое время, что этот гнев был простой игрой, которая была столь свойственна кайзеру, но я скоро увидел, что это было глубокое убеждение его, так как он несколько раз в течение нашего разговора возвращался к странной идее о том, что с момента, когда Франция уклонилась перед германской настойчивостью во время марокканского спора, она больше не имеет никакого права настаивать на своих требованиях, точно так же как отказываться от дружбы с Германией. Так как я продолжал настаивать и выражать сомнения в наличии существенного изменения в психологии французского народа, император ещё более удивил меня заявлением, что если после всего Франция будет упорствовать в её отказе присоединиться к проектируемому союзу, придётся склонить её к этому силой.