Владислав Крапивин - Под созвездием Ориона

Потом «сни-мя-а» пришлось Володьку. Он зацепился рыжей вельветовой курточкой за крепкий обломанный сук, качал ногами в рваных брезентовых полуботинках в и хладнокровно объяснял нам, какие именно кости поломает, когда «сбрякает с этой высоты».

Лилька сбегала домой и принесла тупую ржавую ножовку. Я, изнемогая от страха за собственные кости, стоял в развилке и пилил Володькин сук. Лилька и Галка держали внизу растянутое одеяло. Степа сидел на ближнем заборе, облизывался и ждал добавки, не сознавая всей жути происходящего. Дополнительную остроту событиям придавал страх перед возможным появлением старухи-хозяйки. Выбитые окна заброшенного дома смотрели зловеще, как глазницы черепа. Свет пасмурного дня тоже был зловещим.

Сук затрещал, Володька упал мимо одеяла и замер. Мы решили было, что «капут». Но Володька сел, обвел нас взглядом мыслителя и сокрушенно изрек:

– Дело в том, что цепь не та. Нужна золотая, как у Пушкина.

Галка строптиво заявила, что «коту какая разница». Мол, он, Степа, Пушкина все равно не читал.

– Не читал, а чувствует. В золотых цепях, наверно, особая сила. Потому коты на них и говорят…

Не найдя контраргументов и видя бесполезность дальнейших усилий, мы покинули заброшенный сад и занялись другими делами. Цепь оставили на дереве. Идея заглохла.

Она, идея эта, умерла бы совсем, если бы не возникшая надежда на «золотое покрытие» Ильича. После такой процедуры рядом с памятником наверняка останутся комки бронзовой краски и банки, в которых можно кое что наскрести. «Аккуратность» маляров была известна.

Мне казалось, что покрытая бронзой цепь вполне сойдет за золотую (по крайней мере, для кота) и Степа, ступив на нее, раскроет все подспудно дремлющие в нем таланты. Разнузданное воображение уже рисовало мне восхищение многих зрителей, известность в масштабах окрестных кварталов, а потом и выступления в настоящем цирке. Степу, гуляющего посреди арены вокруг специально сооруженного дуба; Володьку, который в богатырских доспехах летает под куполом, держась за бороду чучела Черномора; Галку и Лильку в платьицах с блестками – помощниц главного дрессировщика. Этим дрессировщиком буду, конечно, я – в атласном клоунском костюме и с дудочкой , под которую Степа исполнит популярные в ту пору песни «Артиллеристы, Сталин дал приказ» и «Первым делом – самолеты».

Поскольку именно в то время у меня прорезалась неистребимая страсть к стихоплетству, я без усилий прокомментировал свои мечты рифмованными строчками:

Я в саду заброшенном

Цепь позолотил

И кота хорошего

П о цепи пустил.

Ходит кот волшебнистый

Дерева вокруг.

Хоть четвероногий он,

Но всем людям друг.

Смотрит Степа с ласкою

С дерева на всех.

Дам ему колбаски я,

Чтобы песню спел.

Читать эти стихи Галке, Лильке и Володьке я не стал. Во-первых, сознавал их некоторое несовершенство. Во-вторых, мне хотелось сделать друзьям сюрприз. Покрашу цепь, а потом позову их: вот, смотрите! Я надеялся, что такой поступок укрепит мой авторитет в глазах девчонок, которые довольно часто (и, увы, не без оснований) упрекали меня в боязливости, плаксивости и стремлении подменять болтовней решительные дела. Володька – тот был благородной личностью, не способной унизить кого бы то ни было…

В глубине души я сознавал, что поэтические образы далеки от суровой реальности и мои «цирковые» фантазии едва ли претворятся в жизнь. Но даже борьба за их осуществление была полна романтики. И кроме того, само видение золотистой цепи на стволе, в полутьме заброшенного сада, представлялось мне сказкой. И уж такая-то сказка была вполне осуществима!

Не желая посвящать в свои планы Володьку и девчонок, я решил привлечь к добыче краски приятелей с улицы Герцена. Этот народ не воспринял бы поэзию Лукоморья, но склонен был ко всяким авантюрам, связанным с игрой в партизан и мушкетеров. Я расписал Вовке Покрасову, Амиру Рашидову и Семке Левитину, как будет здорово, когда мы покроем бронзой наши фанерные щиты. Идея нашла отклик. Оставалось ждать, когда Владимира Ильича из белого сделают золотистым.

С улицы Герцена памятник не был виден. Приходилось бегать на Первомайскую, чтобы разглядеть его над изгородью и кустами. Не красили! Фигура вождя первозданно белела в синеве июльского неба.

Но однажды дядя Боря, вернувшись с рынка, заметил мимоходом, что «Владимир Ильич блестит как новенький». Мы рванулись в сад, с ходу преодолели новую решетку и остановились только перед самым памятником…

И рухнула моя надежда!

Ленин был того же алюминиевого цвета, что и его «ученик и продолжатель».

Вовка, Рашид и Семка не видели, однако, в том беды. Они рассудили, что «серебрянкой» можно выкрасить не только щиты, но и деревянные мечи. Комки этой краски были густо раскиданы по траве. Мы начали собирать их в заранее припасенное ведерко.

Чтобы скрыть свое огорчение, я старался больше всех. Ползал по жирным комкам «серебрянки» коленками, бездумно вытирал руки о живот и грудь, потому что в тот жаркий день был в одних трусах. И, когда мы бегом вернулись с добычей в свой двор, оказалось, что я перемазан с головы до ног.

Это вызвало лишенное сочувствие веселье и всякие шуточки, которые казались мне глупыми.

Попытки отмыться холодной водой у ближней колонки привели к тому, что краска лишь размазалась более ровным слоем. Пашка Шаклин, ехидно наблюдавший эту процедуру, посоветовал мне покраситься полностью и поступить в аттракцион «Живые скульптуры», который был в том цирковом сезоне гвоздем программы (видите, опять разговор о цирке!). Я чуть-чуть снова не назвал Пашку нехорошим словом. Краситься, как он предлагал, было самоубийством. Мама однажды рассказала мне историю мальчика, которого во времена Леонардо да Винчи покрыли слоем золота для какого-то карнавала, а потом забыли, и бедняга умер, потому что кожа его не могла дышать (об этом грустном случае читал я во взрослые годы у Мережковского, когда он перестал быть запрещенным).

Идти домой, когда тощая ребристая грудь блестит, как оцинкованная стиральная доска, а колени, как новые алюминиевые ложки, я боялся. Конечно, мама ототрет, но как посмотрят прохожие и что скажут Галка и Лилька, от которых не скроешься!

Самое время было зареветь. Но добрый мой дядюшка пришел на выручку. Обрядил меня в свой пиджак и повез на автобусе (вернее, на открытой полуторке, которые тогда служили в Тюмени общественным транспортом) на улицу Ленина, в одноименную, Ленинскую, баню – круглое, похожее на цирк здание. Там дядя Боря, в гулком дугообразном помещении, полном пара и грохота жестяных шаек, содрал с меня безжалостной мочалкой не только «серебрянку», но и половину загара.