Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
«Франклиновская тетрадь» Толстого, которую он называл «франклиновскими таблицами», до нас не дошла. Но его дневник и отдельная тетрадь для «правил» позволяют примерно представить себе, что это были за «таблицы». По сути, Толстой породил в своем воображении «двойника», жестокого соглядатая, который терзал его бесконечными замечаниями не только о том, что он сделал, но и чего он не сделал в течение дня.
Вот запись от 7 марта: «Нынче. Утром долго не вставал, ужимался, как-то себя обманывал. Читал романы, когда было другое дело; говорил себе: “Надо же напиться кофею”, — как будто нельзя ничем заниматься, пока пьешь кофей. С Колошиным не называю вещи по имени, хотя мы оба чувствуем, что приготовление к экзамену есть пуф, я ему это ясно не высказал. Пуаре принял слишком фамильярно и дал над собою влияние незнакомству, присутствию Колошина и grand-seigneur-ству[16] неуместному. Гимнастику делал торопясь. К Горчаковым не достучался от fausse honte[17]. У Колошиных скверно вышел из гостиной, слишком торопился и хотел сказать что-нибудь любезное — не вышло. В Манеже поддался mauvais humeur[18] и по случаю барыни забыл о деле. У Бегичева хотел себя высказать и, к стыду, хотел подражать Горчакову. Fausse honte. Ухтомскому не напомнил о деньгах. Дома бросался от рояли к книге и от книги к трубке и еде. О мужиках не обдумал. Не помню, лгал ли? Должно быть. К Перфильевым и Панину не поехал от необдуманности».
Некоторые «ошибки», которые он якобы совершил в течение дня, просто абсурдны. Например, не поехал к Перфильеву и Панину — ну и что? Также нельзя не заметить, что за один и тот же «грех» Толстой казнит себя неоднократно, только называя его другим именем. Его «двойник» ведет себя как зануда-наставник. И этим он, пожалуй, даже неприятен.
Существует точка зрения, что таким образом молодой Толстой воспитывал в себе «аристократа». Возможно, это и так. В молодые годы он придавал огромное значение внешнему поведению и тому, как на него смотрят в светском обществе. Но привычка «шпионить» за собой, ежедневно записывать отчеты о своем поведении сохранилась у него и после отказа от «аристократизма». И поэтому интереснее другая точка зрения, которую много лет спустя после смерти отца высказала его старшая дочь Татьяна Львовна Сухотина-Толстая:
«…единственная причина, почему книги, взгляды и жизнь отца настолько выше общего уровня и приковали к нему внимание всего света, эта та, что он всю жизнь искренно сознавал и изо всех сил боролся со своими страстями, пороками и слабостями. Его громадный талант, гений доставили ему заслуженную литературную славу среди так называемого “образованного общества”, но что всякий крестьянин изо всякого глухого угла знал, что может обратиться к нему за сочувствием в делах веры, самосовершенствования, сомнений и т. п., — этому он обязан тем, что ни одного греха, ни одной слабости в себе он не пропустил, не осудив ее и не постаравшись ее побороть. Натура же у него была не лучше многих, может быть, хуже многих. Но он никогда в жизни не позволил себе сказать, что черное — белое, а белое — черное или хотя бы серое. Остроумное сравнение числителя дроби с наличными качествами человека и знаменателя с его мнением о себе более глубоко, чем оно кажется.
У папá был огромный числитель и маленький знаменатель, и потому величина была большая».
Сравнение человека с дробью — поздняя формула Толстого. Числитель — то, что человек представляет собой в реальности, а знаменатель — то, что он о себе думает. И эта формула действительно более глубока, чем кажется. В ней важна не только и, может быть, даже не столько величина числителя. Гораздо важнее величина знаменателя.
В конце концов, человек как числитель представляет собой единицу. Считать, что он представляет собой 5 или 12, или 50 тысяч — слишком произвольно и сомнительно. Но вот его мнение о себе может быть бесконечно огромным или бесконечно малым. Поэтому истинная величина человека как дроби зависит только от знаменателя, а не от числителя. Чем меньше единицы знаменатель — тем больше величина личности. И наоборот, чем он больше единицы, тем меньше остается от личности.
Когда Толстой начинал вести свой «франклиновский дневник», он едва ли думал об этом. Но этим был задан импульс всей его будущей жизни. Из случайного подражания американцу (опять подражания!) рождался новый Толстой, открывший закон духовной свободы.
Нужно быть, а не казаться!
Кавказский пленник
Новый, 1851 год Толстой встретил в дороге.
В конце декабря 1850-го после трехлетней разлуки приехал с Кавказа Николай Толстой и остановился в имении сестры Маши и ее мужа Валериана Петровича Толстого (их дальнего родственника) Покровское. Получив письмо от брата, Лев 31 декабря выехал из Москвы и уже 1 января был в Покровском. Туда же приехал и Дмитрий из Курска. Сергея Николай навестил в Туле и остался недоволен его состоянием и поведением.
«Сережа, — писал он Льву в Москву, — продолжает цыганерствовать, ночи там, а днем сидит по целым часам немытый и нечесаный на окошке. Он оживляется только тогда, когда кто-нибудь из цыган приносит ему известия о Маше (цыганке Марии Шишкиной. — П. Б.)… Я заметил, что ты прав: “Сережа находится в большой опасности совершенно опуститься”. Он сидит в Туле, где, по его мнению, все, кроме цыган, канальи».
По-видимому, разговор о Сереже произошел между Николаем и Львом в Покровском на праздновании Нового года. И любопытно, что теперь уже младший брат, «самый пустяшный малый», высказывал свои опасения по поводу старшего.
В декабре 1850 года Сергей написал Льву в Москву несколько писем, в которых просил устроить его дела, и финансовые, и связанные со службой. Но это была небольшая перемена ролей. Сам Лев признавался, что перед отъездом на Кавказ вел в Москве «совершенно скотскую» жизнь. Карты, долги, те же цыгане… И отсутствие хоть какого-нибудь труда…
Это была жизнь барчука, который хотел стать аристократом, понимая это как совокупность внешних манер с умением поставить себя в обществе.
О состоянии ума молодого Толстого можно судить по одному эпизоду в Казани, где Лев
