Александр Дюма - Труайя Анри
Однако граф де Левен, как оказалось, уже встал. Он прогуливался в своем саду и, узнав, что молодой Дюма приехал «насовсем», немедленно предложил ему приют. Этот образованный, остроумный и влюбленный в свободу человек, который вел раздел иностранной политики во «Французском Курьере» («Le Courrier Français»), был истинным воплощением своей эпохи. Зная о том, что у Александра сложности с работой, что он не может найти себе место, граф посоветовал ему поговорить с Адольфом, который в делах такого рода способен дать дельный совет. Ну и что с того, что сын еще спит, заявил он, самое время вытащить его из постели!
Едва проснувшийся Адольф и впрямь охотно взялся исполнить обязанности консультанта. Он посоветовал другу прежде всего обратиться к тем, кто находится на верхних ступеньках военной иерархии. С его одобрения Александр написал для начала маршалу Виктору – прежнему товарищу по оружию генерала Дюма и нынешнему военному министру – и попросил у него аудиенции. Для большей верности написал затем еще по письму маршалу Журдану и генералу Себастиани. Однако все три прошения пропали даром, все три попытки чего-то добиться провалились самым жалким образом. Виктор ответил, что перегружен работой и не имеет времени с ним встретиться. Журдан сделал вид, будто не верит, что проситель на самом деле сын генерала Дюма, и считает его самозванцем. Что же касается Себастиани – тот, конечно, позволил Александру войти в кабинет, но нимало посетителем не занимался, а вместо этого диктовал письма сразу четырем секретарям. Каждый раз, как генерал приближался к одному из них, чтобы произнести очередную фразу, секретарь, угодливо изогнувшись, протягивал ему золотую табакерку. Взяв понюшку табаку, тот продолжал разглагольствовать, расхаживая по кабинету и словно бы даже не замечая, что посетитель робко жмется у дверей, надеясь хоть чем-нибудь привлечь внимание великого человека.
Так ничего и не добившись, не сумев заставить себя выслушать, Александр вернулся к Адольфу, и оба друга принялись листать «Альманах двадцати пяти тысяч адресов» – своего рода справочник, содержавший сведения обо всех выдающихся людях страны. Кого выбрать из этого блестящего ряда? К кому обратиться? Александр в конце концов остановил свой выбор на генерале Вердье, который служил когда-то в Египте под началом его отца. Вердье принял юношу любезно, но откровенно объяснил, что сам не в ладах с властью, больше того – его уже отправили в отставку, и что самый верный способ чего-то добиться для человека, желающего заручиться надежной поддержкой, – обратиться к генералу Фуа, который в 1819 году сделался депутатом от Эна и до сих пор пользуется большим влиянием.
Александр принял совет к сведению и на следующий день, едва пробило десять, уже звонил у дверей человека, на которого возлагал свои последние надежды. Он позаботился о том, чтобы запастись рекомендательным письмом господина Данре, депутата от округа Вилле-Котре и друга – хотя и слегка подзабытого – его сегодняшнего собеседника. Запасливость оказалась не напрасной: прочитав письмо, генерал Фуа – человек лет пятидесяти, маленького роста, тощий, с желчным цветом и властным выражением лица – внезапно просиял и сделался на удивление благосклонным к гостю. Должно быть, рекомендации господина Данре затронули в нем какую-то чувствительную струну.
– Вот как, – произнес он, складывая листок, – значит, Данре вас очень любит?
– Почти так же, как любил бы родного сына, – самоуверенно заявил Александр.
Генерал Фуа оценил дерзкий ответ и стал расспрашивать молодого человека о том, что он умеет и к чему у него есть склонности.
– Прежде всего, я должен понять, в чем вы сильны.
– Да ни в чем особенно, – пробормотал Александр.
– Вы сколько-нибудь знаете математику?
– Нет, генерал.
– Но хоть какое-то понятие об алгебре, геометрии, физике имеете?
На все вопросы Александр, взмокший и багровый от стыда, отвечал отрицательно.
– Право-то вы по крайней мере изучали?
– Нет, генерал.
– Латынь и греческий?
– Латынь – немного, греческого не знаю вовсе!
– В бухгалтерии разбираетесь?
– Нисколько, – признался Александр, окончательно павший духом.
Он внезапно почувствовал, насколько унизительно признаваться в своем невежестве, и его прорвало:
– О, генерал, мое образование никуда не годится, и самое позорное то, что я только сегодня, только сейчас это понял… Но я все выучу, даю вам слово, и когда-нибудь, в один прекрасный день, отвечу «да» на все те вопросы, на которые только что отвечал «нет».
Генерала Фуа, должно быть, тронуло простодушное юношеское признание.
– Так… А пока у вас есть какие-нибудь средства к существованию? – поинтересовался он.
– Никаких!
Тут генерал растерялся и, пообещав подумать, чем можно помочь просителю, велел ему записать свой адрес на листке бумаги, для чего любезно подал гусиное перо, которым только что писал сам. Взяв перо, Александр почтительно взглянул на острие с еще не высохшими чернилами и вернул его владельцу со словами:
– Я не стану писать вашим пером – это было бы святотатством!
Конечно, лесть грубоватая, но генерал снисходительно улыбнулся, пробормотал: «Какой же вы еще ребенок!» – и подал ему новое перо. Пока Александр писал, он с любопытством смотрел на нежданного гостя. И вдруг, совершенно неожиданно, захлопал в ладоши.
– Вот оно, спасение! – воскликнул Фуа.
– О чем вы, генерал?
– У вас же прекрасный почерк! Сегодня вечером я приглашен на ужин в Пале-Рояль. Поговорю о вас с герцогом Орлеанским, скажу, что он должен взять вас в свою канцелярию – вас, сына республиканского генерала!
Вспыхнувшая у Александра надежда на то, что его возьмут на службу к герцогу Орлеанскому, умерялась горечью от сознания того, что этим счастьем он обязан исключительно своему прекрасному почерку. «Прекрасный почерк! – пожалуется он впоследствии. – Вот и все, чем я обладал… Стало быть, когда-нибудь я мог надеяться дослужиться до делопроизводителя. Вот какое будущее меня ожидало! Я охотно дал бы отрубить себе правую руку».[28] Но на данный момент надежда пересиливала, поэтому он рассыпался в благодарностях перед генералом Фуа, пообещал ему назавтра вернуться, чтобы узнать решение герцога, и вышел на улицу, толком не понимая, должен ли он ликовать или, напротив, посыпать голову пеплом.
На следующий день, с утра пораньше, он снова устремился к дому 64 по улице Монблан, где жил генерал Фуа. Как и накануне, тот сидел за письменным столом. Едва Дюма успел ступить на порог, как генерал, сияя от радости, объявил ему:
– Дело сделано!.. Вы поступаете в канцелярию герцога сверхштатным служащим, будете получать тысячу двести франков. Деньги, конечно, небольшие, но работайте – и всего добьетесь!
На этот раз Александр не стал раздумывать и привередничать. Тысяча двести франков для голодранца вроде него – это же целое состояние! Он станет помогать матери, может быть, даже сумеет перевезти ее в Париж. К тому же никто ему не мешает, старательно переписывая официальные документы, одновременно с этим пытаться преуспеть и в литературе. Не зная, как выказать свою признательность генералу-депутату, юноша пылко расцеловал ветерана в обе щеки, а тот, без особых церемоний, попросту велел поставить еще один прибор к завтраку. За столом Александр был в таком смятении, что даже не замечал, чем его угощали, и вместо того, чтобы расспрашивать, в чем будут заключаться его будущие обязанности писца, делился с хозяином дома планами, подробно распространяясь о своих сочинительских замыслах. На самом деле ему казалось, что генерал Фуа распахнул перед ним не двери канцелярии герцога Орлеанского, но – сам того не зная – парадную дверь, открывающую доступ во французскую литературу.
Прямо от генеральского стола Александр побежал делиться только что обретенным счастьем с семейством Левен, а оттуда бросился к дилижансу, чтобы ехать в Вилле-Котре. Ему не терпелось объявить радостную весть матери, которая так давно уже томилась в ожидании. До дома он добрался к часу ночи. Мари-Луиза уже легла, но при виде сына вскочила с постели – растрепанная, с округлившимися от удивления глазами. Не дав ей опомниться, Александр закричал: «Победа, дорогая матушка! Я победил!» И рассказал ей все, сжимая в объятиях так крепко, что едва не переломал все ребра.
