Александр Дюма - Труайя Анри
Когда последний, пятый акт закончился и под гром аплодисментов и оглушительные крики «Браво!» опустился занавес, Александр, не переставая хлопать в ладоши, вскочил на кресло. Адольф, растроганный восторгом друга, предложил отвести его в уборную Тальма. Несколько минут они пробирались через лабиринты коридоров, и вот наконец перед ними святая святых.
В уборной было полно народа. Все парижские знаменитости столпились здесь, в тесной комнате царила радостная сумятица. Тальма, только что сменившего пурпурную императорскую мантию на белый домашний халат, окружали Казимир Делавинь, Люсьен Арно, Непомусен Лемерсье, Вьенне и Жуи, автор «Суллы», пьесы, только что сыгранной с таким триумфом. Нимало не смутившись при виде этой блестящей когорты, Адольф заявил:
– Тальма, это мы – пришли вас поблагодарить.
И прибавил, что его спутник, Александр Дюма, как и он сам, Адольф, намерен посвятить себя литературе. Александр, в свою очередь, сбивчиво пробормотал какие-то восторженные слова, в ответ на что Тальма великодушно предложил:
– В таком случае вам надо снова прийти ко мне и попросить билеты на другое представление.
– Это невозможно, – вздохнул Дюма, – мне надо возвращаться в провинцию.
– А что вы делаете в провинции?
– Мне совестно вам в этом признаться: служу помощником нотариуса.
– Ничего, – улыбнулся Тальма, – не надо отчаиваться. Корнель был помощником прокурора.
И, повернувшись к кучке поклонников, воскликнул:
– Господа, позвольте представить вам будущего Корнеля!
Лестная шутка, которую слышали столько выдающихся людей, столько знаменитостей, вознесла Александра на седьмое небо. Он залился краской и, охваченный внезапной смелостью, тихонько попросил:
– Прикоснитесь к моему лбу, это принесет мне удачу.
Тальма, не заставляя просить себя дважды, возложил руку на голову юноши и провозгласил торжественным тоном, достойным репертуара Французского театра:
– Да будет так: я нарекаю тебя поэтом во имя Шекспира, Корнеля и Шиллера… Возвращайся в провинцию, трудись в своей конторе, и, если у тебя действительно есть призвание, ангел поэзии сумеет тебя отыскать, где бы ты ни был.
Услышав слова, которые заставили его окончательно потерять голову от благодарности, Александр схватил руку великого Тальма и на этот раз осмелился-таки поднести ее к губам.
– Ну, что ж! – воскликнул актер. – Мальчик полон воодушевления, из него выйдет толк![25]
На этом аудиенция закончилась. После оказанного им в театре ласкового приема друзья снова оказались на площади Пале-Рояль, к этому времени затихшей, опустевшей и темной. Александр, все еще очарованный великолепной простотой Тальма, поблагодарил Адольфа, которому был обязан столь великим счастьем, и объявил, что теперь его будущее совершенно определилось.
– Можешь не сомневаться, – сказал он другу, – я вернусь в Париж, это уж точно!
Молодые люди расстались, и Александр, чувствуя себя потерянным в ночном Париже, нанял фиакр, чтобы добраться до улицы Старых Августинцев, которая, впрочем, оказалась совсем рядом – он вполне мог дойти пешком. Между тем поездка обошлась ему в пятьдесят су – до чего нелепая трата! Но ничего не поделаешь – ради такого вечера стоит потратиться!
Вернувшись в гостиничный номер, он застал там Пайе, который к тому времени тоже успел вернуться из Оперы, где слушал «Волшебную лампу». Они обменялись впечатлениями, потом подсчитали, сколько осталось наличности: в общем кошельке лежало всего-навсего двенадцать франков – явно недостаточно для того, чтобы продолжить приятный отдых в столице… Что ж, друзья без всякой радости решили на следующий же день возвратиться в Крепи-ан-Валуа.
Александр надеялся, что мэтр Лефевр все еще путешествует, но, явившись в контору, узнал, что нотариус неожиданно вернулся прошлой ночью. Объяснение с хозяином было неминуемо, и оно произошло в тот же вечер, после ужина. Мэтр Лефевр упрекнул младшего помощника за необъяснимую двухдневную отлучку, но сказал, что на этот раз ограничится порицанием. Этот вполне отеческий выговор, казалось, нисколько не должен был задеть Александра. Однако, хотя славный нотариус особенно подчеркивал, что с его стороны речь идет всего только о простом замечании, провинившийся ни с того ни с сего вспылил. Тоном, не допускающим возражений, Дюма заявил, что немедленно увольняется.
Избавившись от ярма и покинув сословие судейских писцов, он мог окончательно отрясти со своих ног прах святилища старых бумаг, в котором мать слишком долго принуждала его томиться. «Великое решение было принято, – напишет он потом. – Отныне мое будущее принадлежало Парижу, и я готов был на что угодно, лишь бы поскорей уехать из провинции».[26]
Уложив вещи, он, беспечный и преисполненный надежд, вернулся в Вилле-Котре. Мари-Луиза, хотя и огорчилась, узнав о том, что он опять потерял работу, все же встретила его с пылкой радостью. Она была совершенно уверена в том, что мальчик добьется успеха. Успеха – в чем? Этого она пока не знала, просто верила в сына. Разве не течет в его жилах кровь героя?
Едва оказавшись дома, Александр тотчас принялся рыться в отцовских архивах, извлек оттуда дюжину писем от разных маршалов и, смахнув с них пыль, решил, что среди этих людей непременно найдется хотя бы один, способный добыть для сына старого товарища по оружию место на тысячу двести франков в год. Надо будет обойти их всех поочередно, главное – попасть в счастливую минуту. А обойти несложно: почти все они живут в Париже, – вот только нужны деньги на то, чтобы добраться до столицы и пробыть там достаточно времени для подготовки к осуществлению его честолюбивых намерений.
Где же взять эти деньги? С болью душевной Александр уступил своего любимого пса, Пирама, одному англичанину, который давно на него заглядывался. Мари-Луиза, со своей стороны, продала с торгов кое-какие земли, чтобы пополнить кошелек сына. После того как расплатились с долгами, у матери осталось двести пятьдесят франков на то, чтобы продолжать прилично жить в Вилле-Котре, у Александра оказалось пятьдесят франков на то, чтобы завоевать Париж…
Весной 1823 года он распрощался с мэтром Меннесоном, аббатом Грегуаром, Луизой Брезетт, несколькими менее близкими друзьями, простился с матерью, которая едва сдерживала слезы, но старалась улыбаться. Мари-Луизе казалось, будто она снова переживает минуты одного из тех мучительных расставаний, которых так много было в ее жизни – всякий раз, как муж уходил на войну. Сходив на кладбище, поклонившись могиле генерала, она вместе с сыном направилась к гостинице «Золотой Шар», где им предстояло ждать прибытия дилижанса. Около получаса они просидели друг напротив друга, она – опечаленная и встревоженная, он – охваченный радостным нетерпением. Наконец послышался стук колес. Александр и Мари-Луиза обменялись прощальным поцелуем, торопливыми обещаниями. «Ни один, ни другой из нас не видели тогда Бога, – вспомнит Дюма позже, – но, несомненно, Бог был там, и Бог улыбался».[27]
Садясь в почтовую карету, молодой человек чувствовал себя так, словно выходит на сцену. Еще немного – и он услышит аплодисменты публики…
Колымага дрогнула и тяжело стронулась с места. Его мать – маленькая фигурка, еле видная в утреннем тумане, – осталась наедине со своими воспоминаниями. А для него начинается настоящая жизнь! Главное на сегодняшний день – на все надеяться и ни о чем не жалеть.
Глава V
Перо писца и перо писателя
Верный гостинице «Старых Августинцев», Александр и на этот раз расположился здесь. Ночью спал плохо, беспокойно, ворочался с боку на бок, неотступно думая о том, что завтрашний день станет решающим в его жизни, а с рассветом вскочил и побежал к Левенам по воскресным – пустым, тихим и скучным – улицам Парижа. Нигде ни души, у магазинов закрыты ставни, люди сидят по домам и зевают – ничего не поделаешь, новые королевские указы выбора не оставили…
