Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки - Андрей Владимирович Колесников
Победа над Пастернаком, как это всегда бывает во взаимоотношениях власти и художника, оказалась пирровой.
Истребитель тиранов
Что было первым – самиздатская “Лолита” или юношески свежая, какими бывают первые произведения замечательных писателей, “Машенька”? Затем – голубой том 1989 года с предисловием Андрея Битова и с ошеломляющей, пушкинской легкости “Университетской поэмой”; а до этого – еще Вознесенский, чуть ли не первым написавший о Набокове в “Октябре” в 1986-м, Евтушенко – в “Огоньке” в 1987-м. Помню еще иронический ответ какого-то язвительного набоковеда (представители этой профессии, на удивление осведомленные, появились немедленно, как только это было разрешено) Вознесенскому – что-то по поводу серьезного и профессионального отношения писателя к энтомологии… К слову, в его нынешнем странном состоянии музей Набокова на Большой Морской в Санкт-Петербурге больше напоминает некий энтомологический компендиум – бабочек больше, чем иных экспонатов. Не говоря уже о том, что Владимира Владимировича очень бы повеселил способ продажи входных билетов – только по QR-коду с электронным заполнением чуть ли не полновесной анкеты. Какой-то, извините, оксюморон, не вяжущийся с представлением о главном герое музея. От всего Набокова, вероятно, остался только свет, падающий в окна с Большой Морской. Наверное, он все тот же.
Девяностые годы XIX века были удивительным временем. Поразительно щедрым не просто на таланты – на гениев. Как будто кем-то торопливо выполнялся специальный план. В 1889-м родилась Анна Ахматова. В 90-м – Борис Пастернак. В 91-м – Осип Мандельштам. В 92-м – Марина Цветаева. В 99-м – Владимир Набоков. Последнему гению века повезло больше других: он не сгинул в общей могиле, не был затравлен или доведен до самоубийства. Через свою жизнь этот аполитичный джентльмен английской выделки, брезгливо покинувший большевистскую Россию в 1919 году на корабле под характерным названием “Надежда” с грузом сухофруктов и эмигрантов, пронес старомодные либеральные ценности, которые позволили ему обвести вокруг пальца все тирании XX столетия.
Идеологически, если вообще к Набокову применимо это понятие, Владимир Владимирович – антипод Александра Солженицына. Но поскольку Набоков придерживался простого принципа “что плохо для красных – хорошо для меня”, он приветствовал деятельность Солженицына. И автор “Архипелага” платил ему той же монетой: получив Нобелевскую премию, сказал, что ее заслуживает Набоков. По странному капризу судьбы, обусловленному принципиальным несходством западного и восточного представлений об этикете, их личная встреча не состоялась. Было назначено время и место, заказан обед на четыре персоны, а Солженицын, как человек в бытовом поведении советский, ждал повторного подтверждения и… прошел мимо “Монтрё-Паласа”.
Набоков ценил в Солженицыне писателя, нанесшего страшный удар по уродливой идеократической и репрессивной империи, отнявшей у него самое дорогое – воспоминания о детстве и Родину. Он отдавал должное исторической миссии Александра Исаевича, немного сомневаясь в его художественном таланте. Что, правда, не мешало ему, например, читать жене вслух “Август 14-го”. Но так уж случилось, что нынешних истовых и неистовых последователей Солженицына-идеолога он высмеивал во множестве своих книг. Например, в “Пнине” (1957): “Этот Комаров, сын донского казака… и Серафима – его крупная и веселая москвичка-жена… закатывали русские вечера… предоставляя застенчивым аспирантам изучать ритуалы vodka-drinking и иные замшелые национальные обряды… Только другой русский мог понять, какую реакционно-советофильскую смесь являли собой псевдокрасочные Комаровы, для которых идеальная Россия состояла из Красной армии, помазанника Божия, колхозов, антропософии, Православной церкви и гидроэлектростанций”.
Корни и крона
Человек, в одном из интервью (1973) сказавший: “Все, что мне требуется от государства – государственных служителей, – это личная свобода”, – и тем самым повторивший на свой лад классическую либеральную формулу в духе laissez faire, впитал “некий расплывчатый старообразный либерализм” в буквальном смысле с молоком матери. Точнее, с кровью отца, выдающегося юриста и активного деятеля кадетской партии. Владимир Дмитриевич Набоков – почти ровесник Ленина и старший соученик по Третьей петербургской гимназии будущего легального марксиста, а затем кадета и участника “Вех” Петра Струве, будучи аристократом и выходцем из очень богатой семьи, принадлежал, по словам его сына, к “великой бесклассовой русской интеллигенции”. В Набокове-младшем не было презрительного или иронично-снисходительного отношения к интеллигенции: в “Память, говори” он обращал внимание читателей на то, что “интеллигенты” – это “слово, в значении которого сильнее оттенок общественного идеализма и слабее – умственной спеси, чем в привычном для Америки intellectuals”.
Владимир же Дмитриевич в известном смысле продолжил семейную традицию. Его отец, дед писателя Дмитрий Набоков служил министром юстиции во времена Александра II и Александра III, имея репутацию защитника реформ 1864 года, то есть суда присяжных и принципа независимости судов. Владимир Дмитриевич Набоков тоже был министром юстиции, правда, в 1919 году в Крымском краевом правительстве. До этого – членом первой Думы, одним из ярких деятелей кадетской партии, отсидевшим в “Крестах”, где он отличился приверженностью своим аристократическим манерам (надувная ванна, гимнастические упражнения) и выучил итальянский язык. Удивительно, но даже “Малая советская энциклопедия” 1930 года содержит краткую и безоценочную статью о Владимире Набокове-старшем с упоминанием о том, что он был управляющим делами Временного правительства. Гибель отца, застреленного черносотенцами в 1922 году в Берлине при покушении на лидера кадетов Павла Милюкова, Набоков-младший называл самым трагическим событием в своей жизни.
Неудивительно, что при таких корнях в творчестве Владимира Набокова выросла столь пышная крона того самого старомодного русского либерализма с его приверженностью индивидуальной свободе, неприятием жестокости и ненавистью к тиранам.
Убить его
Рассказ Набокова “Истребление тиранов” (1936) – наследник по прямой линии кафкианского по духу романа “Приглашение на казнь” (1935). Но этот рассказ еще и предшественник второго романа, написанного бывшим русским писателем Сириным на английском языке, – “Под знаком незаконнорожденных” (1947).
Истребление тиранов – в прямом и метафорическом смыслах – один из главных мотивов набоковского творчества наряду с повторяющимся сюжетом возвращения на родину (от ранних стихов до последнего опубликованного романа “Смотри на арлекинов!”). При том что писатель был политически апатичен, он говорил о себе в интервью 1969 года: “Не способен отличить демократа от республиканца, к тому же ненавидит сборища и демонстрации”. В рассказе, написанном в Берлине в год летних Олимпийских игр, год премьеры “Триумфа воли”, содержится квинтэссенция отношения Набокова к тираниям, политике, политическим деятелям: “Я никогда не только не болел политикой, но едва ли когда-либо прочел хоть одну передовую статью, хоть один отчет партийного заседания… До блага человечества
