От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой
— А разве я, Валентина Ивановна, звено без обеда оставила?
— Не оставила, Ефремовна, не оставила! — подтверждает Молчанова. — Ты у нас, Ефремовна, чистый клад.
Поварихе эти слова по душе. Она приосанивается, поправляет колпак на голове и, гордая, возвращается на кухню, откуда пахнет жареным.
— Уж и задаст нам сегодня Агафья Ефремовна шашлыков, будьте любезны, — провожая ее взглядом, говорит блондинка.
Солнце вышло из-за горного перевала и остановилось над Амуром. Прилетели чайки. По тому, как они суматошно вели себя, можно было ожидать перемены погоды. И это настораживало. Хотя не верилось, что такое тихое светлое утро вдруг осилит ветер с Охотского моря — закроется темными облаками небо, и из белых гребешков быстро вырастут волны, а далекие горы, мысы и увалы, покрытые синеющим лесом, потонут в сплошном тумане.
Может быть, чайки прилетели потому, что густыми косяками пошла рыба? Говорят, бывает и так!
— Ну, девочки, — встает Молчанова, — начнем-ка переборочку.
И снова, в который уже раз, рыбачки хватают багорики и мелко-мелко перебирают сети. Эта переборка оказалась счастливой — сразу несколько сот горбуш загнали в ловушки.
— Не зря чайки прилетели, чуют, что рыбки прибавилось, — говорит Валентина Ивановна. И шутливо добавляет: — Однако до водки, девочки, далеко.
Оказывается, по старой рыбацкой традиции, после каждой тысячи центнеров выловленной рыбы устраивается торжественный обед: тройная рыбацкая уха под водку.
В прошлом году, когда шла осенняя кета, несмотря на ветры и штормы, такие торжественные трапезы устраивали каждый день. А нынче еще ни разу.
Не скажу, чтобы заездок, несмотря на все его хитромудрое устройство, вызвал у меня восхищение. Я думаю, что ловить проходную рыбу, плывущую на свои родные нерестилища, чтобы дать новое потомство, таким орудием лова, как заездок, мягко говоря, расточительство.
Кстати, в одном из очерков об Амуре как раз по этому поводу и пишут: «Помимо неводов и сетей до сих пор, к сожалению, еще применяются заградительные заборы — заколы. Особенно большой ущерб приносят они на в Амуре, где их называют «заездками».
Ну, а каким же орудием лова промышлять кету и горбушу?
Ответа на этот вопрос я не получил ни в Оремифе, ни в Пронге, ни в других рыбацких селениях на берегах лимана, где нам пришлось побывать.
Старшина катера поторапливает: мол, поглядели — и хватит, пора отваливать. Но уйти с заездка, не отведав рыбацкой ухи и шашлыков, тем более когда вахту у плиты несет Агафья Ефремовна, — значит нанести обиду всей бригаде.
Наливая нам в эмалированные миски душистую уху из кетовых голов — в сети вместе с горбушей стала попадаться и летняя кета, — Агафья Ефремовна вся сияла.
— Только водки не будет, — предупредила она виноватым голосом, — не дотянули мои бабоньки до тысчонки.
— Как же посуху рыбка пойдет? — замечает кто-то из матросов.
— Моя-то, Костя, пойдет, отведай и скажи.
С другого конца уже слышится голос:
— Идет, Ефремовна, приду добавочку просить.
— А вот и не дам, — своим немного грубоватым и в то же время добрым голосом говорит она под общий смех. И тут же уступает: — Ладно, сынок, дам и добавку — хватит!
А что за чудо шашлыки из спинок горбуши!
На третье Агафья Ефремовна сварила кисель из сушеных лесных ягод — брусники, дурницы и шиповника.
Разливая его в эмалированные кружки, старушка счастливо улыбалась...
———
Идем в Пронге не оказией, а специальным рейсом, назначенным для нас, корреспондентов. Это сразу поднимает меня и Валерия в глазах команды, и с первой же минуты, как только отвалили от пристани, между нами устанавливаются дружеские отношения.
Старшина приглашает в рубку. Здесь самый крохотный винтик до блеска надраен. Сам старшина в новеньком морском кителе, при галстуке на белоснежной нейлоновой сорочке, на голове — форменная фуражка с золотистым крабом.
Этот типовой колхозный катер, плавающий просто под номером АК‑49, сразу видно, в добрых заботливых руках и здорово отличается от буксиров, обычно обслуживающих путину. А ведь и старшина, и матросы, и моторист всего-навсего колхозники, и получают они за свой труд наравне с ловцами — с центнера добытой рыбы.
Погода пока не меняется. Солнце скоро подберется к зениту. Амур, казавшийся с берега тихим, встречает довольно крупной зыбью, и катер изрядно покачивает. Пожалуй, только теперь, когда мы порядочно отошли, воочию видишь, что река здесь уже не река, и хотя она и не море, но берега так далеко раздвинулись, что без бинокля их уже не разглядеть.
В пору моей юности, помню, Амур поразил мое воображение своей широтой, своим буйством в нижнем течении, где от берега до берега три-четыре километра.
Я возвращался из глухого нанайского селения Гайтер. Добравшись — где пешком, где верхом на лошади — до Пивани, долго ожидал катера или моторки, чтобы переправиться в Комсомольск, он тогда еще только строился. Сеял холодный дождь. Над рекой стлался туман.
В ту пору берег Пивани еще не был обжит, и к склону лесистой сопки, выступавшей в реку, прилепилось несколько ветхих избушек.
Промокший до нитки, я довольно долго ходил вдоль отлогого берега. Катер из Дземги почему-то долго не возвращался.
Отчаявшись, я поднялся по тропинке к одной из охотничьих избушек, выбил ногой жердь, которая подпирала снаружи легкую берестяную дверцу.
В это время невдалеке заплескалась вода и из тумана как призрак появилась рыбацкая лодка. Ее гнал шестом, стоя во весь рост, старый рыбак-нанаец.
Я быстро побежал вниз, помог ему втащить на отмель долбленку. На дне ее кучкой лежали сазаны и щуки, и старик, прежде чем сойти на берег, стал кидать в траву еще живых рыб.
— Бери, сколько надо тебе, — великодушно сказал он, даже не успев меня хорошенько разглядеть и спросить, как я сюда попал.
— Спасибо, мне ничего не надо. — И объяснил ему, что мне необходимо переправиться в Комсомольск.
— Можно, почему нет, — сказал рыбак и добавил: — Уху сварим, покушаем мало-мало, потом можно.
— Потом поздно будет!
— Человеку кушать надо или не надо? — не то спросил он, не то сказал утвердительно.
Когда через час мы сидели на земляном полу в
