Рабочий-большевик в подполье - Александр Карпович Петров
— Ну вы, кажется, Александр Карпович, поостыли, — впиваясь в меня своими смеющимися глазами, сказал Романов.
— Почаще заходите, — послышалось нам вслед...
2
Утром я проснулся здоровый, бодрый и свежий. Позавтракал. Было всего шесть часов утра. Основательно и тепло оделся и вышел во двор. Разметая снег, я надумал в это утро пойти искать работы; оставил об этом Романову записку и пошел куда глаза глядят.
С узелками в руках по улице гуськом шли рабочие в разных направлениях. Скоро я вышел в часть города, которая называется Кузнечихой. Домики в Кузнечихе сплошь были одноэтажные, ветхие. Тут жила беднота. От Кузнечихи я спустился на Северную Двину. За рекой, напротив, шумел лесопильными рамами и сверкал электрическими лампочками лесопильный завод Макарова. Вместе с потоком рабочих, вьющимся черной лентой по белой реке, я побежал к заводу. Тут начиналась третья часть города, называемая Соломбалой.
Мастер завода сказал мне, что через две-три недельки можно получить место слесаря. В механической мастерской тоже не оказалось работы, но мастер предложил через недельку снова зайти и справиться.
Я шел все дальше и дальше, встречая на своем пути лесопильные заводы Амосова, Кыркалова, Удельного ведомства; так я забрел далеко, идя вдоль реки Маймаксы, где по берегу и островкам дельты Северной Двины были раскинуты лесопильные заводы. Это был район, чуть ли не в тридцать верст в окружности, по обработке дерева.
Вернувшись домой, я узнал, что Романов перебрался уже на другую квартиру, рассчитанную на нас обоих, по Приютской улице, наверху двухэтажного старого дома у коровниц сестер Немировых. Квартирной хозяйкой нашей была жена деревообделочника с лесопильного завода Стюарт, который находился напротив улицы, за рекой, на острове Мосееве. Всему этому я обрадовался, так как кончик трудовой ниточки в лице этого рабочего находился в моих руках, что давало возможность получать от него сведения о заводской жизни каждый день. Романов тоже сиял. Он предоставил мне проходную комнату, а себе взял отдельную, более удобную для кабинетной работы.
Готовить нам обед взялась жена рабочего. Скоро на наше новоселье явилась веселая группа женщин во главе с Петровой. Тут были: изящная Широкая (жена адвоката), лет тридцати, с нервным лицом и большими голубыми глазами; М. Г. Гопфенгауз, нареченная невеста Федосеева, известного в Казани и тоже находящегося в ссылке в Восточной Сибири. Женщины стали и словом и делом помогать нам устраиваться.
Всех серьезнее показалась мне М. Г. Гопфенгауз. Она предложила заниматься со мною немецким языком, когда узнала, что я к этому стремлюсь, и вместе читать.
Скоро пришли еще новые лица: Григорьев и Розанов. Последний был очень солиден и серьезен. Они с Романовым затворились в его комнате и вели какой-то деловой разговор. Григорьев весело шутил, подмечал и вышучивал смешные стороны. Он писал большой роман, о чем знала вся колония ссыльных, и который пишется, кажется, до сего дня. Он рассказывал, как он любит рабочих и как от этой любви отучали его жандармы.
На горизонте этой мешанины появилась фигура Спонти, бывшего офицера, высланного по делу московской социал-демократической организации. Атлетического телосложения, красавец, интеллигент до мозга костей, он всеми фибрами своего существа дышал, как прирожденный вождь рабочего класса. Цельность его натуры доходила до наивности, а порой и нетерпимости. Не узнавши моего прошлого, моих планов на будущее, он начал критиковать меня с первого взгляда.
— Ну какой же это рабочий! Смотрите, на столике у него Шекспир, книги по гигиене, по чему угодно, по только не по рабочему вопросу.
Все это говорил он искренне, волнуясь до глубины души. Думалось, что он всю жизнь свою посвятит рабочему классу и будет одним из ярких его идеологов.
Тут же появился рабочий Г. М. Фишер, крепкий, можно сказать стальной, человек, с кудрявой головой, энергичным лицом и умными глазами. Он, уже будучи в ссылке, работал токарем в механической мастерской Макарова и теперь, отдыхая после трудового дня, о чем-то беседовал с Романовым. Вот человек, который до смерти пойдет нога в ногу с рабочим классом. Любил же его Спонти!
В среде таких людей было бы хорошо не только на дальнем Севере. На этот раз дискуссии никакой не завязалось, а все шумной толпой, по инициативе Романова, отправились в один из салонов местной ссылки.
Салон пани Воловской — народовки — был как бы объединительным центром всех «живых сил», находящихся в ссылке. Но преимущественно там группировались поляки. Воловская — светлая личность поколения 70—80 годов, убеленная сединами, солидная, держала и соответствующий тон.
Дорогой Романов, понизив голос, обучал меня, как держать себя в «салоне».
— Вы, Александр Карпович, не вздумайте нарушать общего этикета: у пани Воловской все посещающие целуют руку. Если вы не против этого, то сделайте, как и все; если против — лучше не ходите.
В этом «блестящем обществе» я чувствовал себя не в своей тарелке. Когда меня оставили в покое, я почувствовал себя свободнее и забылся, наблюдая за присутствующими.
Сквозь красивую изысканную наружность публики прорывалась бурными каскадами гневная ненависть и глубокое презрение к самодержавию и двору. Тут рассказывались все скандальные придворные новости.
За всю мою жизнь ни среди рабочих, ни среди революционной интеллигенции я не встречал такой глубокой ненависти и презрения к царю и придворной камарилье. Я заметил еще больше — негодующее удивление с их стороны, как может русский народ терпеть подлость в виде самодержавного строя. Это удивление можно было, не разобравшись, принять даже за ненависть ко всему русскому.
В этом были единодушны и п. п. с-овцы Гелэцкий, Конечко, Гродецкий и др. Устроились поляки в ссылке недурно. Конечко имел галантерейный со всякими безделушками магазин под названием «Варшавский» на лучшей улице города, Гродецкий — обувную мастерскую и тоже магазинчик. Только в то время, когда публика стала выходить, я заметил, что в «салоне» не было места таким гостям, как Копчинский и Новак, хотя они были поляки.
3
Услышав призывный гудок завода Макарова и Стюарт, я пошел снова искать работу. На дворе увидел хорошенькую девочку лет пятнадцати, которая колола дрова.
— Позвольте, я наколю дров.
Она подала мне топор. Разговорившись, я узнал, что она племянница коровниц этого дома. Романов поручил мне, чтобы я сходил к ним и договорился о снабжении нас двумя бутылками молока. Я сказал об этом девочке.
Узнав, что я рабочий, сосланный по политическому
