Рабочий-большевик в подполье - Александр Карпович Петров
— Его нет дома, — сказал я любезно.
— Это ничего, все же мы у него расположимся. А вас я попрошу идти со мною.
Мы вошли, Тихонов стоял с гирями в руках, а Осипов дрожащими руками набивал папиросы. Товарищ прокурора уселся за столом и рылся в портфеле. Жандармы с большой горячкой собирали книги, перетряхивали одежду, заглядывали за обои, во все щели. Наконец товарищ прокурора вынул бумагу и, обращаясь к нам троим, спросил:
— Который из вас Петров из Казани?
Пауза.
— Я — Петров.
— Слушайте. — Он стал читать постановление охранного отделения о моем аресте по постановлению казанского жандармского управления.
Когда я одевался, Тихонов и Осипов горячо бросились ко мне на шею и стали целовать.
— Какие нежности! — воскликнул ротмистр. — Ведь прощаетесь ненадолго, скоро увидитесь, опять будете вместе.
Голос его звучал тонкой иронией, глаза радостно сверкали.
Скоро меня забрали и на извозчике с жандармским ротмистром по одну сторону и вахмистром на козлах около ямщика повезли в ближайшую полицейскую часть.
В полицейской части, не торопясь и основательно попивая чаек, жандармы составили необходимый протокол.
Меня свезли в губернскую тюрьму.
Надзиратель услужливо растворил мне дверь в камеру угловой башенки. Пахнуло горячим теплом со специфическим запахом параши и клопов.
Я бросился на постель и скоро крепко заснул. Я был так измучен в продолжение последних месяцев нашей жизни, что с наслаждением проспал около полутора суток.
Вскоре, как-то утром, меня вызвали в охранное отделение. Я стоял перед начальником охранки, настолько полусонный, рассеянный, что казалось, ртом ловлю мух, и только уголком глаза смотрел на генерала. Жандарм заговорил:
— Собственно, голубчик, здесь есть маленькие грешки за вами, но арестованы вы не за то. Я должен вас отправить в Казань. Только там вы узнаете, в чем дело.
Я грузно, мешковато повернулся и вышел...
Из Нижнего направили меня в Москву, по которой торжественно прокатили в черной карете до московского охранного отделения.
Там тоже «Ванькой» предстал я перед другим жандармским офицером. Он не сказал мне ни слова, и жандармы снова направили меня уже в Рязань. Здесь меня привели к жандармскому полковнику на квартиру.
Полковника не оказалось дома. Меня приняла его хорошенькая дочка, перед тем игравшая на «древесне, к стене примкнутой». Тут мое лицо против желания оживилось. Кинув ласковый взгляд на меня, она сказала жандармам:
— Подождите папу в этой комнате.
Комната оказалась с диваном, по-барски обставленной. Жандармы были деликатны: один уселся на венский стул, другой молча стоял у двери. Я же чуть не расположился спать на диване. Но снова мелькнула дочка полковника. Жандарм от двери ушел за ней и, как изысканный лакей, принес мне на подносе стакан горячего кофе со сливками и свежие, румяные кондитерские рожки.
— Кушайте, — сказал жандарм.
В дверях приветливо сияло наивное личико и говорило:
— Так вот какие политические!
— Он студент? — послышался тихий вопрос, обращенный к жандарму.
Щелкнув шпорами, тот ответил:
— Не могу знать.
Я тоже улыбался, попивая кофе и закусывая сдобной булкой, при мысли, каково было бы ее огорчение и изумление, когда бы она узнала, что я простой рабочий. Уж, наверное, она не стала бы угощать кофе и булками ту вереницу рабочих, какая скоро пошла даже вряд ли через кабинет полковника жандармского управления, а просто через кухню прямо в тюрьму.
Наконец я бережно и сохранно был доставлен в Казань.
В приемной казанского жандармского управления пыхтел ведерный самовар на столе, жандармы пили чай и любезно пригласили меня выпить с ними. О чем-то многозначительно шептались.
— Петрова! — послышался окрик жандармского офицера.
Меня ввели к жандармскому полковнику, окруженному свитой, а поодаль за столиком сидел товарищ прокурора.
Начался допрос.
— Вы, Петров, желаете сами писать протокол дознания?
— Нет, я не умею.
После долгих всевозможных формальностей вдруг слышу вопрос полковника:
— А Стопани вы знаете?
У меня мелькнуло в голове воспоминание, что чуть ли не три года тому назад мы крепко условились со Стопани, что знаем друг друга, познакомившись с детства, но потом совершенно не встречались. Я так и ответил. На лицах жандармов я прочел изумление, так как до сих пор я отрицал всякие знакомства, даже не глядя на предлагаемые мне фотографические карточки.
— А Табейкина, Бурцева?
— Знавал когда-то в ткацком отделении на фабрике Алафузова, где я работал.
— Но вы все же с ними друзья-приятели, при встречах везде здоровались за руку? — вставил перекрестный вопрос взволнованный моими отрицаниями товарищ прокурора.
Я тоже не выдержал, громогласно взревел, единственный раз, когда сказалась вся моя натура:
— Что же — звери мы? Нельзя нам здороваться за руку?
— Зачем? Я этого не говорю...
Не ожидая окончания его фразы, я угрожающе крикнул:
— То-то!
И окончательно потух на все время моего допроса.
Допросы в жандармском управлении повторялись в продолжение не меньше чем 6 месяцев.
То меня везли туда в яркий солнечный день, при ослепительной белизне снега, то теплой весной, когда кругом шумели и звенели потоки, то при ярком наряде нежной зелени, тихим летним вечером.
Около полугода меня не вызывали.
Однажды в камеру явился товарищ прокурора и заявил мне, что следствие мое по казанскому делу окончено и до окончания дела я могу выйти на поруки.
Тут же я написал об этом заявление и передал прокурору. Но на другой день неожиданно явился снова товарищ прокурора и заявил мне, что меня не выпустят, так как у меня оказалось другое дело за нижегородским жандармским управлением, по которому снова будут меня допрашивать.
Снова прежняя процедура.
Осень, зима, весна, допросы, ряд фотографических карточек, по которым воскресали в памяти дорогие, уже далекие лица. Теперь представлялись мне Романов, Тихонов, Осипов и ряд других хорошо знакомых товарищей.
Кончилось и это. Меня снова оставили в покое на несколько месяцев. Подходил к концу второй год. В тюрьме из политических остался только я один. Наконец в одно прекрасное утро меня вызвали в тюремную контору к начальнику. Там огласили мне постановление департамента полиции —
