Петроний Аматуни - Крепкий орешек

Немного поспали, по очереди. С рассветом пошли на поиски. В трех километрах — колхоз. Сообщили по телефону в штаб, чтобы знали, что все в порядке, и не тревожились. Разыскали две бочки бензина. С помощью колхозников доставили их к самолету и принялись за устройство взлетной полосы.

Лесная опушка немного уклонялась к югу и упиралась в высоковольтную линию. Ширина опушки метров сто, снега — по грудь. А основная техника — лопата, мозолистые руки и упорство.

Когда немного расчистили поляну, Шашин воткнул лопату в сугроб и сказал:

— Всё. Пусть теперь и наша кораблина трудится! Заливай горючее.

Заправили баки, запустили моторы, и Шашин сел к штурвалу. Моторы взревели, рванули машину вперед.

— Как тигры ревут! — удовлетворенно воскликнул бортмеханик, понявший замысел командира.

Позади самолета из-под винтов неслись снежные вихри, словно здесь работала снегоочистительная катапульта. Прорулив трижды взад и вперед и разметав на полосе большую часть снега, Иван Терентьевич скомандовал:

— А теперь пустим в ход ноги…

Около часа все, кто принимал участие в подготовке «аэродрома», утаптывали снег перед самолетом. Когда солнце стало клониться к горизонту, Иван Терентьевич решил взлетать.

…Тяжелый самолет грузно покатился под уклон, медленно набирая скорость. Больше всего теперь доставалось моторам — они работали на максимальном режиме. Лишь у самого края площадки машина оторвалась от земли и, неуклюже раскачиваясь, полезла вверх.

Через 30 минут Шашин посадил самолет на бетонную полосу базы. Докладывая командиру, впервые взволновался.

— Это же хамство, — возмущался он, — свои — и обстреливают!.. Сигналов не знают: я им даю ракету, а они…

— Не горячись, Иван, — улыбнулся командир. — Ты бы им лучше спасибо сказал.

— Им?! Спасибо?! За что?

— За то, что не пустили тебя к городу. Зенитчики знали, что ты летишь, но в это время уже были подняты аэростаты заграждения, и ты мог поцарапаться о них. Понял?

— Ах, вот как! — улыбнулся и Шашин. — А я их крыл на чем свет стоит… Ну, спасибо им, молодцы…

— Ближе к делу. Пока отправляли тебя, гитлеровцы пронюхали о площадке и так развернулись, что партизанам пришлось немедленно уйти на другое место. Сейчас мы имеем их новые координаты. Пойди отдохни.

— Потом, товарищ командир.

— Нет, сейчас. Полетишь через два часа. А теперь — спать!

— Понял.

…Снова ночь, черное беззвездное небо и мерный гул моторов. Шашин отыскал новую базу партизан, тщательно сверил сигналы и, сделав полукруг, сел на длинную и ровную просеку в густом лесу.

Едва успел выключить моторы, как самолет окружили партизаны и нетерпеливые летчики.

Шашин высунулся из кабины и весело крикнул:

— Авиация здесь?

— Здесь! А кто это?

— Да никак Шашин!

— Иван Терентьевич, забирай поскорее, а то Батя совсем подзажал нас!

— Это вы мне покоя не даете, — послышался чей-то звучный голос.

Иван Терентьевич вылез из самолета и поздоровался.

— Забирай этот беспокойный народ! — сердито сказал Шашину командир партизанского отряда.

— Что, Батя, авиаторы вам не по душе стали?

— Да пристают, дьяволы! Дай, мол, нам оружие, мы пока тебе поможем… Говорю им: на земле без летчиков обойдемся, я же за вас ответственность несу. А они меня бессовестным называют. Видал таких?.. Африканцы горячие!..

— Правильно говорим, — прервал его один из летчиков.

— В общем, передаю тебе этих хлопцев. А вы, ребята, не подкачайте да не поминайте лихом.

— Ну, счастливо оставаться, товарищи. Спасибо вам за приют и ласку.

— Ладно, чего там… Торопись, Иван Терентич, пока темно.

Той же ночью Шашин доставил летчиков на один из московских аэродромов. Прощались коротко и просто — всех снова ожидали боевые дела…

Осажденный Ленинград сражался. Но было так тяжело, что время осады исчисляли днями; неделя — большой промежуток в условиях тех героических боев: семь листков казались толще всего календаря.

Но если ленинградцы считали каждый день, то летчики, помогавшие им, вели счет времени часами. Они совершали по два, три и даже по четыре вылета в течение суток из Тихвина через Ладогу в Ленинград и обратно. Летали преимущественно днем. Это было труднее и во сто крат опаснее, чем ночью, но так требовала обстановка.

Более трех месяцев ежедневно на голубой Ладожской трассе курсировал самолет Шашина.

Однажды вылетели из Тихвина группой в 18 тяжело груженных воздушных кораблей. Впереди летели ростовчане Шашин и Романов, москвич Киреев, ташкентец Джантиев, позади — остальные. На флангах группы и выше нее шли наши истребители сопровождения, а еще выше все небо затянула сплошная облачность. Видимость отличная. Летели сомкнутым строем, бреющим. Внимательно осматривались.

Гитлеровцы не раз предпринимали попытки сделать полеты через Ладогу для советских летчиков невозможными. И в этот раз из облаков высыпало несколько десятков «мессеров». Часть из них сейчас же связала боем истребителей прикрытия, другая ринулась на воздушные корабли.

В первые же минуты боя был сбит самолет Джантиева. Героический экипаж ташкентца погиб в водах озера. На другом самолете был убит москвич Киреев, управление полностью принял второй пилот. Группа рассредоточилась, но продолжала путь к Ленинграду.

Озеро осталось позади.

Внизу скользили мелкие населенные пункты, леса, буераки. Теперь каждый летчик действовал самостоятельно. Шашин уменьшил высоту и летел, почти прижимаясь к земле.

Пилотировать на бреющем полете, перескакивая через препятствия и лавируя в балках на тяжелой двухмоторной машине, когда все вокруг тебя уносится назад со скоростью 250–270 километров в час, а малейшее неточное движение рулями может быть последним, и одновременно вести ориентировку, учитывая цвет местности, чтобы использовать при возможности, цветомаскировку, а главное, уходить из-под огня каждую минуту, — это не просто искусство…

Когда Шашин посадил свой самолет на комендантском аэродроме, в машине обнаружили несколько пробоин. Но груз и экипаж остались невредимы.

В этот день обратно им лететь не разрешили и отправили на ночевку в Ленинград, в здание управления ГВФ. После обеда Шашин вышел в город.

…На паперти Казанского собора, у колонны, сидел мальчуган лет тринадцати. Он был одет сравнительно тепло и, может быть, потому не замечал холодного ветра, дувшего ему в лицо со стороны канала.

Увидев высокого, плечистого летчика, он с любопытством уставился на него. Шашин подошел ближе. Что-то в облике мальчика смутило его. Он потоптался, большой и неуклюжий, потом наклонился и тихо спросил:

— Как тебя звать?

— Иван, — почему-то упрямо ответил мальчик.

— Тезки, — задумчиво произнес Иван Терентьевич и протянул мальчику банку сгущенного молока. — Отец где?

— На фронте.

— Мать жива?

— Не знаю… — вздохнул Ваня.

— Как же это?

— Я еще утром ушел из дому. Не знаю, как сейчас… Она все мне да мне, — пояснил Ваня. — Хотел повернуться, но теперь пойду. Спасибо, дядя.

— На здоровье.

Шашин постоял с минуту, но, увидев, что мальчику не терпится домой, приложил руку к шапке-ушанке:

— Ну, прощай, друг. Пойду.

— До свиданья. Я, когда вырасту… — мальчик задумался на мгновение, потом его глаза радостно заблестели, и он уверенно произнес: — Когда школу закончу, я тоже летчиком стану, дядя Ваня!

Иван Терентьевич отвернулся, нахмурился и широкими шагами направился на базу. Ему хотелось сейчас побыть со своим экипажем.

Глубокая полярная ночь. Над Беринговым проливом ураганный северный ветер. Сероватое небо с мелкими колючками звезд казалось глянцевым, как стекло. Мороз 35 градусов.

На большой высоте из Уэлькаля в Ном и Фербенкс летит самолет Шашина. Экипаж доставляет на Аляску группу наших летчиков во главе с генералом. В кабине самолета тепло. Пассажиры беспрестанно курят и негромко беседуют.

Пересекли 180-й меридиан — линию даты, здесь рождается каждое число месяца, начинается Новый год. Кое-кто из пассажиров, впервые перелетая знаменитый рубеж времени, невольно смотрит за окно, будто в небе может висеть календарь.

Экипаж самолета отнесся к этому событию равнодушно: не впервой. Гораздо больше его волновал сейчас курс. Шашин часто настраивал радиокомпас на приводную радиостанцию Нома и высчитывал поправки: ветер сильно сносил машину вправо, на юг.

Виктор Шелехов, второй пилот, высоким приятным голосом затянул мелодичную грустную песенку, и Шашин, вздыхая, стал слушать ее. Вспомнилась Большая земля, дом, и неудержимо потянуло к семье. Если бы не война!..

Бортмеханик Василий Шишкин охотно подхватил самодеятельную летную песню: