Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко
Что касается займа, то решительно не добраться толку во всех о нем толках. В одном углу говорят, что заем совсем не удался, по крайней мере в Петербурге и Москве; в другом углу объявляют успех займа колоссальным. Извольте тут составить себе верное понятие о современных вопросах. В то время, например, как положительно известно, что партия, желающая железной дороги на Харьков и Кременчуг, потерпела сильнейшее поражение в Географическом обществе, «С.-Петербургские ведомости» объявляют, что теперь вообще все согласны с тем, что дороги не следует проводить на Киев.
13 декабря 1864 года, воскресенье
Иные любят предаваться в науке гимнастическим упражнениям. Упражнения эти состоят в том, чтобы щеголять искусством и ловкостью в показании или опровержении таких фактов и таких понятий, которых ни доказывать, ни опровергать собственно нет никакой надобности, ни даже возможности. На это удивительные мастера немцы.
14 декабря 1864 года, понедельник
Вот теперь становится кое-что известным о займе. Публика подписалась на сто двадцать миллионов. Штиглиц взял на тридцать миллионов, но берлинский банкир Мендельсон взял всего на миллион или полтора, а не на тридцать, как говорили.
16 декабря 1864 года, среда
Совершенная распутица. Дождь. Тепла 2R. «Московские ведомости» мечтают о разделении власти между собою и правительством: ему предоставляют они пока вещественную, а себе умственную диктатуру… По всему видно, что «Московские ведомости» опьянели от успеха. Они считают себя всесильными, способными под эгидою московских оваций бороться даже с властью. Вот как далеко может зайти русский человек. Но неужели общество способно подчиниться такой диктатуре, такому свирепому и исключительному господству одного ума, одного мнения, и не сумеет выработать в себе других элементов умственной силы?
17 декабря 1864 года, четверг
Самые негодные люди — люди полуобразованные. Немного получше их так называемые образованные, но худшие из худших — это те, которые составляют касту ученых, артистов, литераторов, сказал бы и попов, если бы между многими дурными попами не попадалось и несколько хороших.
Если бы каждый подвергал себя перед самим собою ответственности за дурные мысли, как за дурные дела, то я думаю, что последних было бы меньше.
На днях Модестов принес мне свою монографию о Таците. Вещь недурная, и автор, кажется, обещает быть хорошим профессором. Он назначается в Одессу по кафедре латинской литературы.
Многие, кому удалось сделать какое-нибудь порядочное дело, считают, что это уже как бы дает им право на множество пакостных дел.
Вечером у Владислава Максимовича Княжевича. Вот один из немногих, у которых прекрасное сердце и ясный ум в связи с прочно установившимся возвышенным характером. Он не скоро дает себя понять. По наружности он не блестящ и как будто холоден. С первого взгляда в нем не подозреваешь ни того богатства мысли, ни той энергии в преследовании добра, ни той деликатности и полноты сердца, какими он вас изумит, когда вы поближе с ним познакомитесь. Он не спешит себя изобличить, а предоставляет вам самим открыть то, что другие так любят держать напоказ. Зато, полюбив его раз, кажется, уже никогда не разлюбишь, если только сам не перестанешь быть достойным любви. Он далеко не чужд новых идей. Он любит Россию как благородный человек и. как просвещенный гражданин.
Мы часто с ним видимся. У меня с ним как-то ладится. Сегодня Владислав Максимович много рассказывал мне о Вигеле, записки которого теперь печатаются в «Русском вестнике» и так много читаются, но правдивости которых, признаюсь, я мало доверяю. Княжевич был с ним знаком в Крыму. Оказывается, что Вигель был человек неизмеримо самолюбивый, тщеславный, готовый всякого оскорбить и сам оскорблявшийся самыми ничтожными мелочами. Так, однажды он рассердился на Владислава Максимовича и наговорил ему грубостей за то, что, как-то обедая у него, не был приглашен занять за столом первое место, тогда как у хозяина никогда и в мыслях не было размещать своих гостей по рангам или по каким-нибудь отношениям, а всякий садился где пришлось, за круглым столом, без всяких указаний. «Ведь я — тайный советник», — говорил Вигель, изъявляя свое негодование.
Вообще Вигель не пользовался ничьим уважением, и многие, встретясь с ним раз, старались уже больше не встречаться. Он был охотник читать свои записки всякому, кто соглашался их слушать, и, видимо, бил на эффект. Все это мне сообщил Владислав Максимович.
19 декабря 1864 года, суббота
Вечером у Ржевского. Познакомился с новым собратом, Безобразовым (Владимиром Павловичем), избранным в члены Академии. Человек, видно, знакомый с гостиными и большой говорун. Он и Мельников (Печерский) много рассказывали про Якушкина, известного наблюдателя народных нравов, в армяке ходящего по России.
Из рассказов Безобразова и Мельникова о народе и о провинциальном обществе и вообще о том, что называют массами, можно вывести довольно прискорбные заключения о русском народе, по крайней мере в настоящий момент его существования. Это какой-то омут, в котором кипят и бурлят волны сил без всякого направления и результата. Ну это, положим, может еще перебродить. Но вот что самое безотрадное: русский ум горячо на все кидается, но едва успев коснуться поверхности предмета, уже начинает им скучать и бросаться на другой, на третий и т. д., пока от усталости или от недостатка интереса, поддерживаемого только серьезным пониманием и участием к вещам, не впадает в апатию до новой вспышки. Ведь это очень печальная национальная черта. Если она действительно нам присуща, так что же прочного можем мы создать?
Книга Спасовича «Теория уголовного права» подпала опале. Ее не дозволено печатать новым изданием…
Вчера странный случай. Приехал в Римско-католическую академию читать лекцию и узнаю от студентов, что ректор, епископ Берестневич, и инспектор Вожинский сменены и едут — один в Ковно, другой в Вильно.
20 декабря 1864 года, воскресенье
Папа разрешился пренелепым вселенским посланием. Даже крепкие католики негодуют. Он чуть не формальному проклятию предает веротерпимость и всякое свободное стремление ума к знанию и истине. Одна французская газета («France») справедливо замечает, что даже в средние века подобные притязания встречали отпор и противодействие. В послании, между прочим, господствует неприличный главе католического христианства тон раздражения.
21 декабря 1864 года, понедельник
Целое утро почти до обеда провозился, приводя в порядок мои бумаги. Не управился даже с малою
