Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»

– Как бы там ни было, – сказал Рильке, желая ободрить мэтра, – многие за создание Музея Родена. Такие влиятельные люди, как Клемансо, Пуанкаре, Бриан…

Огюст горько улыбнулся и сказал:

– Райнер, я давно уже научился не полагаться на политических деятелей.

Он сочинил заявление, которое появилось в газетах на следующий день:

«У меня нет времени отвечать на все нападки мосье Кальметта. Я восхищаюсь искусством Нижинского и считаю его идеалом гармонии. Он выдающийся танцовщик. Надеюсь, что такой шедевр, как балет „Послеполуденный отдых фавна“, будет понят и оценен по достоинству и что для всех без исключения людей искусства это зрелище станет образцом истинной красоты».

Герцогиня заявила, что это безумие, предательство по отношению к ней, но он не стал ее слушать. Рильке поздравил мэтра.

В его возрасте остается только работа, думал Огюст. Он готовился лепить Нижинского и не допускал никого к себе в мастерскую. Его не выселили из отеля, как он ожидал, но он был уверен, что, когда срок аренды истечет, ее больше не продлят. Он не пускал в мастерскую и герцогиню, сказав, что должен работать в одиночестве, но окончательно с ней не порвал, хотя и собирался.

Нижинский пришел на первый сеанс в сопровождении Дягилева[141], которого забавляло огорчение скульптора по поводу разгоревшихся разногласий. Импресарио рассмеялся и сказал:

– Профавнисты, пророденисты, антифавнисты, антироденисты пусть себе кричат, мэтр. Слава наша от этого только растет.

Нижинский согласился позировать три вечера в неделю, пока Роден не закончит скульптуру. Хотя Нижинского и предупреждали, как медленно работает Роден, он был ему так благодарен за поддержку, что готов был на все.

И все же Нижинский растерялся, когда Огюст попросил его позировать обнаженным. Он смущенно спросил:

– Это ваше обычное условие, мэтр?

– Конечно. – Оно было известно всем.

Тело Нижинского показалось Огюсту маловыразительным, но, когда он двигался или позировал лежа, вытянувшись, как в начале балета, его тело оживало.

К концу первой недели они стали друзьями. Огюст заметил, что Нижинский робеет, когда говорит, неуверенно подбирает слова, но загорается внутренним огнем, когда позирует или двигается. Для Огюста работа была пробуждением, он снова обрел себя. Статуя фавна была для него воплощением его пластического искусства, как сам Нижинский – воплощением движения.

Теперь его дни были наполнены только ваянием и успокоительной тишиной. Они понимали друг друга без слов. В мастерской царило лето, сияло яркое солнце, и фавн, нежась, возлежал на скале. Огюст наслаждался работой, природой, преклонением Нижинского. Они так увлеклись работой, что Нижинский согласился увеличить число сеансов до пяти в неделю.

Глава XLIX

1

– Отдых – неплохая идея, – сказала герцогиня. – Ты слишком долго занимался этим танцовщиком, слишком много уделял ему времени и переутомился.

Огюст не ответил. Он схватился за стул, ища опоры. Тошнота усилилась. Ему казалось, что он сейчас упадет в обморок, голова кружилась, тело охватил озноб. Никогда еще он не ощущал такой слабости. Опустившись на стул, он вздохнул с облегчением.

Герцогиня не встревожилась. Она предупреждала Огюста, что так и случится, если он будет столько работать. И оказалась права. Теперь ей придется ухаживать за ним, окружить заботой.

– Я позову доктора, – сказала она.

Огюст хотел было возразить, но не мог. В последние годы он часто страдал от болей в костях; бывали дни, когда руки ныли так сильно, что приходилось работать с огромным напряжением, но никогда он не чувствовал себя таким беспомощным, как сейчас. Он не мог держаться на ногах, это было ужасно.

Доктор сказал, что у мэтра бронхит, нужен отдых и покой.

Огюст не соглашался. Пока он лежал в кровати и врач осматривал его, озноб, боли и тошнота прошли, но непонятная тяжесть давила, как он ни поворачивался. Он считал истинной причиной своего недуга сильное переутомление.

Доктор требовал, чтобы Огюст неделю не вставал с постели, и герцогиня энергично кивала в знак согласия. Она переехала в отель «в качестве его сиделки и преданного друга, согласно предписанию врача», – так было заявлено всем знакомым. Герцогиня запретила ему видеть кого бы то ни было, и в особенности Розу, посещения которой, заявила она, только ухудшат состояние Огюста.

Он хотел избавиться от ее «материнской заботы», но не хватало сил. Чем больше она говорила о его слабом здоровье, тем больше он пугался и боль в руках усиливалась. Сможет ли он снова лепить, с тревогой думал Огюст.

Герцогиня не проявляла особого беспокойства. Она сидела возле постели Огюста, пока прислуга, которую она наняла, кормила его, и успокаивающе говорила:

– Ты создал достаточно, чтобы обеспечить себя до конца жизни, даже если ты доживешь до восьмидесяти девяти лет, как Микеланджело.

Огюст вздрогнул, как от удара. Еще неизвестно, захочет ли он дожить до таких лет, если придется терпеть ее присутствие. Но он был так слаб, что без посторонней помощи ему не обойтись.

– Что слышно о музее? – спросил он. – Ничего нового? Срок аренды скоро кончается.

– Не волнуйся, Огюст. Мои влиятельные друзья позаботятся. Мой муж, герцог, – личный друг почти всех коронованных особ Европы, с некоторыми из них он даже в родстве. Они не позволят мучить такого больного человека.

– Я не так уж болен. – Его злила ее опека.

– Достаточно болен, мосье, – сказала она уверенным, довольным тоном.

– А как с Нижинским и Кальметтом?

– О, этот спор давно прекратился. Как только Нижинский уехал в Лондон.

– Значит, отель Бирон перестал быть яблоком раздора?

– Не совсем. Кальметт до сих пор настаивает на твоем выселении и говорит, что идея открытия музея – абсурд, но я обо всем позабочусь.

Однако прошел месяц, а герцогиня все требовала, чтобы Огюст оставался в постели, хотя силы его частично восстановились и он мог ходить, не испытывая головокружений и тошноты, он почувствовал себя, как в тюрьме. Его беспокоило, что с Розой.

– Как живет Роза? – спросил он герцогиню.

– Как крестьянка, – равнодушным и снисходительным тоном заметила она.

– Я не о том, – возразил Огюст. – Розе на жизнь нужны деньги. Кто оплачивает ее домашние расходы?

– Сама. За много лет накопила достаточно.

– Мадам, у нее нет и пятидесяти франков, она все получала от меня.

– Это она так тебе говорила. Всем известно, что у этой женщины припрятана не одна тысяча франков.

– «Всем известно». – Он смерил ее взглядом. – Ты имеешь в виду герцогиню де Шуазель?