Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни

29 ноября в письме к Шварцу режиссер сообщал: «Заявка застряла у нас на студии: кажется, не понравилась директору или кому-то ещё. Я пока не спорю и не настаиваю. Но как только вы перестанете сомневаться сам или захотите написать либретто — дайте мне знать. Я верю в эту сказку и хочу её снимать по-прежнему; но ведь её сначала надо написать! Ну, что ж буду ждать, пока у вас не появится к ней аппетит». Но аппетит не появился. Еще свежа была эпопея с «Царем Водокрутом». Поэтому, столкнувшись уже в самом начале работы с сопротивлением, он не написал ни сценария, ни либретто.

Правда, тут возникает несколько иная версия. Возможно, его «неуход» из кино был вызван не творческими причинами, а от безденежья. В те времена, прежде чем написать сценарий, следовало подать заявку на него. Если её одобряли, с автором заключали договор, ему выдавался первый аванс. После этого он писал расширенное либретто листов этак на полтора-два. Если студия принимала и его, автор получал второй аванс. Сценариев заказывалось много, распределялись они в план и впрок, в резерв картин. А из-за малокартинья, к примеру, в 1951 году все студии СССР выпустили всего семь художественных фильмов, запасные варианты снимались с производства, и авансы оставались у авторов, так как это происходило «не по их вине». Иногда заявки и подавались ради этих авансов. Если, конечно, студия (или сценарный отдел) относились к писателю хорошо.

А безработные режиссеры подчас становились редакторами. Им стал и Михаил Шапиро, который, кстати, как-то сказал: «Вы представляете — мы учили Шварца, как надо писать…».

Театр — не киностудия. Театрам надо много пьес. И «Первым годом» заинтересовался Н. П. Акимов. На совещании в Управлении по делам искусств 29 мая 1948 года, посвященном вопросам репертуара и работе с драматургами, он сказал: «Произведением, которым наш театр располагает морально (но не формально!), является киносценарий Шварца, прекрасный, на мой взгляд, — «Первый год», о судьбе молодого супружества, т. е. об этапе в жизни молодых людей, которым обычно заканчиваются другие пьесы — счастливым браком. Здесь с этого момента начинается пьеса, и оказывается не все так просто и гладко в жизни. Сейчас это произведение имеется в виде киносценария, который проходит стадии обсуждения, его упрекают в некинематографичности и обилии диалогов. Нас же это как раз устраивает — нет надобности инсценировать, это почти готовое произведение. И в том виде, в каком находится сейчас это произведение, оно нам чрезвычайно интересно. И мы рассматриваем его как нужный материал». На самом деле Николай Павлович вовсе не был в восторге от сценария, но театру, как всегда, очень была нужна «современная пьеса».

Сейчас этот сценарий воспринимается как предчувствие, наставление дочери, которая собиралась замуж. «За это время произошли у нас такие события, — записал Евгений Львович 6 апреля сорок девятого года. — Наташа 28 марта вышла замуж за Олега Леонидовича Крыжановского. Ему тридцать лет. Он только что закончил диссертацию по своей специальности (кандидатскую). Он энтомолог. Производит впечатление простого и хорошего. Ко всему этому я ещё не привык. Понимаю все происходящее несколько умозрительно. В ССП невесело. Атмосфера, от которой хочется кричать караул. Как всегда в поворотные моменты жизни Союза, вылезает всякая сволочь и делает свои дела. Пьесу, которую я читал в Комедии, и сценарий, всё, очевидно, придется на время забыть… Вообще было несколько периодов в жизни. И очень мрачные, почти невыносимые. И с просветлениями. Самый мрачный период — это февраль. Особенно мрачной была ночь, когда мы с Наташей увидели северное сияние, которое полыхало по всей северной части неба до самого зенита. Это было очень страшно. Приходятся признать, что жизнь идет к концу. Смерти я никогда не боялся, но за эти дни раза два подумал с ужасом: неужели придется умирать в таком дерьме? Безобразно шла жизнь в иные дни…».

«Мерзопакостные» времена вновь наступили в январе сорок девятого года, когда началась кампания борьбы с безродными космополитами. И все-таки рано Евгений Львович начал говорить о смерти, ведь ему ещё только пятьдесят два… И это не только в записи, только что воспроизведенной. Вспомните — в стихах:

Я вынужден поверить, что умру.И я спокойно и достойно представляю,Как нагло входит смерть в мою нору,Как сиротеет стол, как я без жалоб погибаю…

Или — в другом стихотворении той же поры — «В трамвае»:

Грудной ребенок, пьяный в доску,О крови, о боях ревет,Протезом черным ищет соскуДа мать зовет, все мать зовет…Увы! Позаросла дорога,И к маме не найти пути.Кондуктор объявляет строго,Что Парки только впереди.

Или — герои поэмы «Страшный суд» того же времени встречаются уже по ту сторону жизни:

И только в очередиНа страшном суде,Стоя, как современники,                    рядышком,Они узнали друг другаИ подружились.Рай возвышался справа,И Клавдия Гавриловна клялась,Что кто-то уже въехал туда:Дымки вились над райскими кущами.Ад зиял слева,С колючей проволокойВокруг ржавых огородов…С лужами,Со стенами без крыш,С оконными рамами без стекол,С машинами без колес,С уличными часами без стрелок,Ибо времени не было.Словно ветер по траве,Пронесся по очереди слух:«В рай пускают только детей».«Не плачьте, Клавдия Гавриловна, —Сказал маленький филистимлянин, улыбаясь, —Они будут посылать нам оттуда посылки…».

И так далее. Еле остановился…

А пьеса, которую Шварц читал в театре Комедии и о которой «на время придется забыть», это, возможно, «Медведь». Он читал в театре его первые акты, скорее всего, прочел и целиком, когда закончил.

Свидетельствует Михаил Козаков-младший: «В 48-м году Е. Л. Шварц читал друзьям свою пьесу «Обыкновенное чудо», — называлась она тогда «Медведь». Происходила читка в Комарове, бывших Келломяках, в Доме творчества писателей, где летом обыкновенно жили мои родители. Евгений Львович предложил отцу прихватить на читку меня: мне стукнуло уже 13 лет, и ему была интересна реакция подростка, потенциального зрителя будущего спектакля.

Шварц принес огромную кипу исписанной бумаги. У него в это время уже тряслись руки, и он писал крупным прыгающим почерком, от чего пьеса выглядела объемистой, как рукопись, по крайней мере, «Войны и мира». На титульный лист он приклеил медведя с коробки конфет «Мишка на Севере». Большой, полный, горбоносый — таким он мне запомнился на этой читке. (Про него говорили: «Шварц похож на римского патриция в период упадка империи»). Читал он замечательно, как хороший актер. Старый Эйх (Б. М. Эйхенбаум. — Е. Б.), папа, дядя Толя и я дружно смеялись. А иногда смеялся один я, и тогда Шварц на меня весело поглядывал. Чаще смеялись только взрослые, а я с удивлением поглядывал на них. Пьеса очень понравилась. Когда Евгений Львович закончил читать, дядя Толя Мариенгоф сказал: «Да, Женичка, пьеска что надо! Но теперь спрячь её и никому не показывай. А ты, Мишка, никому не протрепись, что слушал»…».