Зинаида Фосдик - Воспоминания о Рерихах

Ваша бесконечно любящая Вас Радна. Целую Вас всех крепко, мои любимые, в духе всегда с Вами.

27.04–01.05.1924

<…> 28 апр[еля] приехал Тарухан с женой — чудные, светлые души <…> Он — большой дух и опытно поведет «Алатас». Она — чудесная, нежная душа <…> Человек он очень сильный, готов бороться, а битвы, конечно, будут. <…> Тарухан привез 400 дол[ларов] и 1780 фр[анков], которые помещены на текущий счет «Алатаса». <…>

Кстати говоря, о черноте кольца у Логвана: оно по неделям совершенно черное, редко вообще когда у него блестящее. Это наблюдаем лишь на его кольце. <…>

04-05.05.1924

<…> [3 мая Завадские] приехали. <…> он хорошая душа и симпатичен нам всем, то есть чувство, будто мы его все раньше знали. Она же какая-то чужая нам. <.. > Тарухан за эти дни начал работу, пишет письма для будущих деловых сношений, изучает здешние русские газеты, присматривается ко всему. Сильный он дух. Жена его — чудесная душа. Мы все ее сразу полюбили, всем она близка. Она — как сосуд любви, и мне кажется, что она любовью поведет Тарухана быстрее к свету, чем он сам придет разумом. Разум один — плохой проводник. Это мы здесь уже знаем на личном опыте. Оба — Тарухан и Таня — нам очень близки и дороги. С открытым сердцем и любовью принимаем Завадских и еще с большей нежностью, ибо они слабые. <…> Хочет дать концерт теперь, теорию не хочет преподавать, лишь высшую композицию, детям преподавать ему не интересно, говорил очень много и половины даже сам не слыхал из того, что говорил. Но мы все это поняли, и любим, и жалеем его не меньше, а еще больше. <…>

У нас в круге прекрасная гармония, ибо приезд новых братьев нам показал многое, а именно — сплоченность любви. <…>

17.05.1924

<…> Тарухан упрям, скептически относится ко многому. Хочет во всем подчеркнуть свое «Я» и желает выпытать много вместо того, чтобы открыто спросить. Думает о личных выгодах, говорит красивые слова, еще не научился отдавать, хотя все время говорит о готовности умереть с мечом в руках у Храма. <…>

26.05.1924

<…> Тарухан нас всех упрекнул в том, что наш круг отчасти напоминает монастырь, где мы желаем себя изолировать от влияния темных сил. Затем также сказал, что наша система открывания всеми всех писем — в делах это беспорядок. Сказал он потому, что ему не понравилось, когда мы применили эту систему к «Алатасу». <…> я бы никогда Вам всего этого не писала, если бы не знала, что Вы можете письмами сюда повлиять на него и пробудить его сильный, хотя теперь еще непонимающий дух. Вы нам писали приближать его духовно, показывая нашу любовь и преданность М., но с ним нелегко говорить, ибо он любит остро спорить и на личной почве не уступит ни на йоту, если касается его интересов. Кроме того, не зная английского <…> разговор переходит в состязание между Логв[аном] и Тарухан ом при одном переводчике и 7 слушателях, которые хотя и пытаются тоже что-то сказать, но не могут <…> это огромное испытание, и я надеюсь, что мы его выдержим, приблизив к Его[295] Делам правильно новых [сотрудников] <…>

01.06.1924

<…> Тарухан был резок и даже сказал: «Значит, вы угнетаете авторов, как и другие издательства, и между «Алатасом» и другими издателями разницы нет». Тогда я ему сказала, что в Делах Учителя нет ни угнетенных, ни угнетателей и что никто до сих пор приходящий не был еще в потере, но всегда в духовном и материальном выигрыше. О будущем он не хочет говорить: «Слишком долго ждать». Я, говорит, «земной человек и думаю о себе» <…> Если бы он хотя бы говорил или спрашивал о духовном, тогда была бы почва, на которой можно бы было понять друг друга легко. А то ведь почти ничего не спрашивает и даже не хочет подумать о работе «Алатаса» для будущего. Мы теперь все время думаем, с чего раньше начать с ним беседу. <…>

29.07.1924

<…> Письма Тарухана, к сожалению, ничего утешительного пока для нас не принесли. В них явная лесть Логвану и Поруме, длинное и подробное описание своих чувств, читая каковое не чувствовали искренности писавшего их. <…> Как ловить новые души? Я до сих пор думала, что, давая Учение, мы знаем, как поступать с новыми. Но мы видим наше неумение на новых братьях. <…> С новыми мы постараемся быть крайне осторожны, ожидая приезда Н.К., ибо верю, что лишь чудо его приезда сможет их потрясти и переменить. Все другие средства, перепробованные нами, не помогают. Тарух[ан] прислал нам копии Ваших писем и ни одним словом не обмолвился о впечатлении, произведенном на них ими <…> От Морея ничего не получили, судя по письмам Тарух[ана], он растит на нас обиды. <…>

03.08.1924

<…> когда думаешь о будущем, хочется плакать от радости. Как можем говорить о жертвах, когда знаем, что они лишь «новые возможности»! Как хочется сделать больше для Его Дома и думать шире, ибо вчерашние горизонты уже малы сегодня. Мы рассуждаем, предполагаем, что будем делать в будущем, как развернутся дела, а приходит Ваше письмо, и мы видим, что опять открылся новый мир. <…>

Мы здесь каждый день наблюдаем исключительные закаты, таких красок и разнообразия, что и описать нельзя <…> Любимые мои, Вы нас научили видеть и чувствовать, ибо смотрим на все теперь иными глазами. <…>

10.08.1924

<…> как поразительно ко времени приходят Ваши дорогие нам слова, когда так хочется их получить и чувствуется такая огромная необходимость. И на все есть ответ, и так легко разрешается то, что казалось еще недавно таким трудным. Ваши указания относительно Тарухана мы примем сейчас же к сведению. <…> Мы ему и ответили, что директору «Алатаса» виднее, как и что будет практичнее для дела. <…> приложим все усилия, чтобы продержаться в наилучших отношениях до приезда Н.К. <…> и будем со многим соглашаться, ибо все понимаем его незаменимость. Не нам судить, кем он может оказаться в будущем, и если он будет лишь малым нужным винтиком в Его Делах, то и тогда нужно дорожить им. Все мы грустим о Морее, но, видно, помочь ему теперь не можем. <…>

04.09.1924

<…> Я вижу и понимаю все обстоятельства за то, чтобы Тарухан был присоединен к делу. Мы все беспрекословно исполним то, что от нас ожидается, и постараемся оправдать доверие. Но одно прошу Вас, родная Е.И., — поверить нам: мы никогда не отталкивали новых. Наша вина заключается лишь в том, что мы их слишком тащили и боролись за них с ними же, то есть с тем нехорошим, что подымалось в них против нас. Мы никогда не запрещали им ходить к русским, мы им говорили лишь о нескольких русских, указанных Н.К. и известных нам, и указывали им на вред встреч с ними, но на вред дела, а не для них лично. Мы, правда, слишком уговаривали, слишком упорствовали, но даже в те моменты, когда видели их непонимание и нежелание понять Учение и явную борьбу против нас, и тогда мы отстаивали их и не допускали мысли об отталкивании их. Мы Вам о многом писали, но еще больше не писали, ибо трудно было, да и не хотели Вас огорчать. Послезавтра мы едем домой, и, я опять повторяю, мы исполним все с великой радостью, что нам Указано М. и Вами, нашими светлыми и мудрыми учителями. Это будет нелегко для нас, ибо пока мы еще не чувствуем в Тарухане искренности по отношению к нам. Морей же и М[арья] А[лексеевна] явно враждебны теперь. Конечно, мы сильно надеемся на приезд Н.К. и на то, что их сердца откроются и дух посветлеет, ибо как же иначе они смогут служить делу, если им нельзя оказать доверия не только в больших делах, но даже в мелочах. Но мы понимаем нужность людей и на будущее хорошо примем к сведению пройденный нами урок. Верьте, родная, ничто так не радостно для нас, какповиновение Указам, и мы только лишь думаем, как бы все понять и не упустить. <…>