Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания
— За что статью?
— За это самое. За многие ваши высказывания. За связь с заключенным Маевским.
— Что значит «связь»?
— Связь и значит. Я к нему в мастерскую бегаю или вы? А ваша переписка с высланными о каких ваших настроениях говорит? Выбирайте, Петкевич. Или честная жизнь, чтоб мы вам верили, или — чужие нам не нужны.
— Я не чужой, — бестолково и жалко отбивалась я.
— Докажите. Делом. Слова нам не нужны. Мы без вас обойдемся. А вы — вряд ли. Лес предпочитаете? Он дощипает вас, как надо. Но и там распространяться против нашего строя мы вам не дадим.
Это я делала вид, что грязь и смрад повседневности меня не касаются. Даже медицинская практика ежедневно сталкивала с переломами и увечьями, со всем, что творила дикая энергия на подобных лесопунктах. Мозг отупел. Стиснутая со всех сторон дурным добытийным страхом перед неотвратимостью очутиться на лесопункте среди матерых, отпетых бандитов, я цеплялась за иллюзию возможного «выхода». «Погонщик» продолжал:
— Мы вам протягиваем руку. Хотим помочь жить молодому, энергичному человеку. От вас зависит подтвердить, наш вы или не наш человек.
— Я не могу!
— Значит, так: или — вот лист бумаги, или — идите домой и ждите.
Страх перед мраком в безголосом лесу смял. Малодушие победило. Я подписала бумагу.
Худшего не случалось. Так омерзительно и гадко не было никогда. Добили. Расплющили.
Все, за что я пряталась прежде, предстало бутафорией. Я очутилась Нигде! Там — худо! Попытки пробиться оттуда к свету ни к чему не приводили.
Сон выталкивал из себя. Меня куда-то тащили волоком через мертвую пустыню. Там приводили в чувство и говорили: «Смотри, как здесь „идейно“! Дыши!» Но я была умерщвлена.
Через два дня я попала в больницу. Лежала, отвернувшись к стене. И когда в палату кто-то зашедший окликнул меня по имени и отчеству, я не сразу поняла, что это приходивший в амбулаторию гебист.
— Не найдется ли у вас чего почитать? — обратился он. — Больно тут скучно лежать.
«Специально лечь в больницу, чтобы додушить? Садисты!»
Я попросила врача немедленно выписать меня.
Как в одиночке, за закрытой дверью своей комнаты я провела несколько похожих на слипшийся ком суток. Диких суток! «Я ли это? Что со мною? Смерти испугалась? Жить хочу? Чего еще жду? Какой жути недополучила?»
Я ощущала себя на том краю жизни, где обязан наконец определить: что есть ты сам? Именно — сам. Человек ты или нет? Или уводи себя из такой действительности, потому что смерть чище, или живи среди нечистот. Навсегда! Или ясность духа, или тьма.
Вслепую, спотыкаясь о десятки маленьких и больших страхов, один на один с высшим повелением, без посредников и спасителей, сравнивая себя со всеми Роксанами и «Нордами», которые доносили на меня, я на четвереньках выползала к свету, перемещаясь к самой себе, к собственной точке в пространстве, которую должна была ощутить единственным местом обитания. Сама ли я шла, была ли ведома Богом — не знаю, но почувствовала наконец, что готова все отринуть, все пропороть на своем пути, лишь бы ни клочка себя не отдать, не уступить никаким угрозам власти. Я не умела и не хотела становиться «умной» и ухищренной. Не имела права на тьму перед всем светлым, чего было немало в судьбе. Я просто-напросто не могла жить так, как «желало» МГБ, а не я сама.
Неукротимый порыв идти своей дорогой, какой бы она ни была, нестерпимый стыд за свою слабость перевесили унижающий страх. Оформились в волю: душу оставить своей. Без совладельцев!
Проснувшись ночью, я ощутила, как откуда-то прибывали и прибывали силы. Вскинувшись с постели, я стала вихрем кружиться по комнате, кружиться в инстинктивном первобытном танце без музыки, слившись с ритмами вселенной, в согласии с ними и с ней. С силой выбрасывая в стороны руки, рубила, крушила собственный страх. Всем существом сознавая, зачем человеку дан час рождения, зачем в него вселена душа.
Я наконец победила страх. Рассчиталась с ним. Это была первая и главная победа моей жизни.
Страх еще не раз душил и скашивал, сваливал, но его липкая, уничтожающая основа была замощена навсегда.
Теперь бы я могла ответить матери ленинградской подруги так и то, как она ожидала. Я знала, кого и что ненавижу. Знала нынче и другое: чтоб не увязнуть в ненависти, о смерти надо думать как о неотъемлемой части существования.
Как могли сложиться с этим учреждением отношения теперь, я еще не представляла, но чувство свободы и собранности дали право смотреть на Божий свет.
Именно в этот вечер пришел незваным Дмитрий Караяниди. С шампанским, банкой консервированных ананасов.
— По какому случаю, Дима? Что за торжество?
— Так просто. Можно?
— Вчера — нет. Сегодня — да. Я рада вам. Даже очень и очень.
В самом деле то был сюрприз.
Многолетняя, ясная наша дружба недавно споткнулась обо что-то смущающее. Он спрашивал, что со мной. Я рассказала: таскают в РО МГБ, хотят, чтоб я им «помогала». Замучили совсем.
Не слишком разговорчивый человек поддержал единственно нужными словами:
— Не бойтесь их! Даже если наганом станут грозить. Так они тоже умеют. Так было со мной. Но если сам человек не захочет, они ничего сделать не смогут. Стойте твердо на своем.
— А где вы были раньше, Дима?
Знал бы он, из какой я только что выползла ямы, как все изодрано внутри… и как все-таки хорошо жить на земле, ожидая каждый день рассвета с незамутненной совестью.
Но он это знал.
Я радовалась тому, что он в доме, так близко.
Однако, уходя, не поднимая глаз, он сказал нечто неожиданное:
— Я больше не приду никогда.
Разъяснений я не попросила.
Меня вызывали еще и еще. На мое: «Не стану! Не буду!» — тот же поток гнусных угроз.
— Сами запроситесь. Слушать не станем! Даю еще неделю. Вызовем.
Долго никто не вызывал. Зато на работе обстановка вокруг меня стала грозовой. Ни одной командировки не давали. Неожиданно пропал сделанный мною годовой отчет. Его нигде не удалось обнаружить. В приказе вынесли выговор.
Как-то поздно вечером меня вызвала Анна Абрамовна.
— Поговорим на улице. Объясните: что происходит? Директор Дома культуры наказал не занимать вас ни в концертах, ни в репетициях.
Я объяснила: вербуют.
— Мерзавцы! — возмутилась она. — Ах, какие мерзавцы! Держите с ними ухо востро.
Вскоре я почувствовала, что нахожусь вообще в полной изоляции. Бойкот. Ареста или повестки на выселение ждала каждый день.
Борис по дороге подбрасывал ответные письма:
«О каком „вот и все“, о каком „конце“ может идти речь? Еще не случилось. Еще не факт. Пока человек жив, пока есть у него завтра, до тех пор есть надежда, право и долг надеяться, драться за надежду, за уверенность и осуществление. Страшна только смерть».
