Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин
В санях Мишку запаковали в тулуп, ноги укрыли овчиной, Анна открыла ворота, и повозка медленно и тяжело выехала со двора.
– Иван, а ты зачем в центр поехал, тебе в другую сторону.
– Я в сельпо заеду, там мои покупки; порох, пули. Мы их вчера упаковали, но не в дом же везти такое опасное приобретение.
Сани заскрипели по снегу, Мишка до самого поворота видел, как мать смотрела им вслед.
Проводив брата и сына, Анна вошла в дом. Щемящая тишина пронзила ее. Женщина присела на табуретку, не заметив, что забыла закрыть дверь, и тепло, что с вечера еще оставалось в доме, вытекало на волю и отчаянно сливалось с морозным воздухом. Кот Василий прыгнул к хозяйке на колени и посмотрел ей в лицо, словно спрашивал – где Мишка?
На подоконнике, рядом с алеющими цветками герани, лежал листок бумаги, но котором рукой сына был нарисован самолет. Одного взгляда хватило, чтобы увидеть лицо Мишки, старательно раскрашивающего звездочку на крыле чудо-машины, от усердия высунувшего кончик языка. Анна взяла листок и прижалась к нему щекой. Что же она натворила? Сына отдала! Конечно, родному брату, но все равно – при живой-то матери! Жив бы был Степан, что бы он сказал?
Женщина подошла к иконе и вздрогнула, заметив, что Богородица осуждающе, сурово смотрит на нее. Жалость к себе, к Мишке, ко всему страждущему миру выплеснулась из глаз Анны со слезами. Мысль о своем предательстве разрывала ей сердце, пальцы тряслись, мысли путались.
Как она могла поддаться на уговоры? Господи, что же она наделала? Как людям-то в глаза глядеть? Да при чем тут люди? Как она сама будет жить, не видя светлого, родного лица сына, не слыша его искренних, утешительных слов, не ощущая маленьких добрых ладошек его на своих плечах. Низко поклонившись Богородице за вразумление, истово перекрестившись, Анна выбежала на улицу…
Сначала она поспешила в центр, но, усомнившись в своих силах, решила подождать и перехватить сани на их обратном пути, на дороге, проходившей по реке. Добежав до проулка, увидев издалека повозку и понимая, что может не успеть, Анна изо всех сил, надрывая голос, закричала.
– Миша, Мишаня! – Горло на морозе перехватило, сняв платок на бегу, она стала махать им, повторяя осипшим голосом: – Миша! Мишаня!
Мишка мечтательно смотрел на дорогу, на Илим, на избы, остающиеся позади. Уже поравнявшись с последними домами, он заметил бегущего с боковой улицы человека. Тот что-то кричал и махал руками.
– Дядя Ваня, кто-то нам кричит! – застучал он кулачком в спину дяде.
– Чего такое? – остановив лошадь, спросил Иван.
– Кто-то бежит, вон, посмотрите, у последних домов.
– Интересно, кому мы понадобились?
– Дядя Ваня, это наша мамка бежит.
– Анна! – пригляделся Иван. – Видно, что-то забыла. Что же могла она забыть?
Мишка стал выбираться из-под накинутого на него тулупа, ловко выпростался из дохи.
– Ты-то куда? Заворачивать буду полчаса…
Мальчик колебался долю секунды, но все-таки выбрался из саней и побежал навстречу матери.
– Мамочка! Мамочка! – задыхаясь от радости и от мороза, кричал он на бегу, глубоко проваливаясь в снег.
Они вцепились друг в друга на белоснежной равнине, между накатанной ледяной дорогой и крутым угором, на котором стояли темные от времени и непогод избы, с хитрецой наблюдающие своими видавшими виды глазами-окнами эту необычно радостную встречу.
От стремительного бега расстегнутая телогрейка Анны сползла с плеч, волосы выбились из-под платка и солнечной волной, как иконным окладом, обрамляли лицо. Мать, тяжело дыша, сгребла Мишку, пытаясь его поднять.
– Мама, ты чего? – удивился сын.
– Все хорошо, родной, все хорошо, – шептала Анна, стараясь подавить подступившие слезы.
Подошел Иван, с недоумением посмотрел на сестру.
– Что-то случилось? – неодобрительно спросил он. – Что-то забыла?
Анна величественно выпрямилась, отерла платком лицо. Казалось, ей не хватало воздуха, чтобы ответить. А может, просто не находилось нужных слов.
Наконец, медленно и непререкаемо, глядя прямо в глаза брату, она произнесла:
– Ваня, прости меня, не отдам я Мишку.
Иван взял нежно сестру за руку и попытался что-то возразить.
– Не отдам! Понимаешь? Не отдам! – вдруг сердито закричала она, вырвав руку, и прижала к себе сына.
– Ты чего, сестрица, орешь, успокойся, пожалуйста, никто его не забирает.
Анна обессилено села на снег, не отпуская сына. Мишка своими ручонками аккуратно укладывал пряди волос матери под платок, высвобождая родное лицо. Она подняла проясневшие свои голубые глаза к небу, ласково обвела взором окрестный мир и, тепло улыбнувшись сыну, строго сказала брату:
– Ваня, не ругай меня, но без Мишки мне жизни не будет.
Потом Анна, выдохнув все свои прежние тревоги, легко поднялась, отряхнула снег, подошла к саням, вынула Мишкину котомку.
– До свидания, Ваня.
– До встречи, Нюра. Давай подвезу к дому.
– Не надо, езжай, возвращаться – плохая примета.
Мишка с матерью беззаботно шли навстречу солнцу, которое тяжело, но неотвратимо во всей своей неизбывной щедрости вздымалось над тайгой. Их снежный путь вспыхивал цветными искорками, слепящими глаза, заставляя щуриться и смущенно улыбаться над своей беспомощностью перед природой, перед незыблемыми законами жизни. Казалось, обрадовались произошедшему и повеселели свидетели – деревенские избы, столбы их сизых дымков, затейливо приплясывая, тянулись из труб к ясности, к чистоте и растворялись в океане пречистого небесного света.
Опиум для народа
В нашей бедной избе, между двух окон, прямо над столом, на небольшой самодельной полочке стояла икона Богородицы. Жестяная, без оклада. Мама называла это место красным углом, держала в чистоте. По большим православным праздникам маленький домашний алтарь убирался узким длинным полотенцем, украшенным яркой густой вышивкой. Кроме иконы на этой полочке хранились документы. В Вербное воскресенье ко всей этой красоте добавлялась веточка вербы, а на Пасху – крашеное яйцо. Божница, говорила мама, должна быть видна сразу при входе в избу, чтобы входящий мог первым делом поклониться и перекреститься на Божий образ.
Я был самый младший в нашей семье Карнауховых, в школе учился хорошо, с гордостью носил пионерский галстук и за время учебы основательно подвергался советской атеистической пропаганде, хотя мама наша была верующей. Я убеждал ее, что религия – «опиум для народа». Твердил, что Бога нет. Мать улыбалась, слушая это богохульство, но не спорила, не пыталась переубедить меня, а по-простому рассказывала о своей собственной вере, как она ее понимает.
– Мишенька, родной мой, ну что я могу поделать? Да, я верю в Бога, меня так воспитали. Для меня Бог – это добро, свет, помощь, сострадание и долгая-долгая жизнь, которая не заканчивается здесь, на земле. Потому что у каждого есть душа, и она бессмертна…
Я не знал, как отвратить свою «темную» мать от Бога. Так мне хотелось, чтобы она была похожа на моих современных, смелых
