Александра Толстая - Отец. Жизнь Льва Толстого
Когда Толстой вышел из операционной, его подхватили на руки, он был бледен, как полотно, и шатался.
Пирогово, где жила Маша, было в 35 верстах от Ясной Поляны. Громадное село было расположено на крутых берегах реки — по одну сторону был машин хуторок, по другую — большое имение Сергея Николаевича Толстого, всего в двух верстах друг от друга. Когда Толстой ездил в Пирогово, он одновременно виделся и с дочерью и с братом. Оболенские жили дружно, но Бог лишил Машу детей. Проносив ребенка 7, 8 месяцев, движение в ней прекращалось и ребенок умирал. Первый раз это объяснили случайностью, но то же повторилось и на второй и на третьей беременности — дети рождались мертвыми. И то же самое, при первой же беременности, случилось с Таней. Страшно было смотреть на сестер, когда, проносив несколько месяцев ребенка, они с замиранием сердца ждали, что вот–вот, снова жизнь ребенка прекратится…
Софья Андреевна готовила внукам приданое, вязала крошечные платьица, шапочки, одеяльца. Но, не родившись, дети умирали в утробах матерей. Обе сестры страстно хотели иметь детей. По потемневшим лицам, заплаканным глазам близкие уже знали, что случилось. Наступали роды, и… жестокие, безрадостные, никчемные страданья.
Конец 1900 года был нерадостный для семьи. Лёва и Дора потеряли первого сына Лёвушку. Толстой записал в дневнике 29 декабря 1900 года: «У Лёвы умер ребенок. Мне их очень жаль. Всегда в горе есть духовное возмездие и огромная выгода. Горе — Бог посетил, вспомнил… Таня родила мертвого и очень хороша, разумна».
Семья Сергея Николаевича была еще более несчастна. Сын, единственный и старший, поссорился с отцом, отделился и женился против его воли. Девочки Толстые, как их называли, вели замкнутую жизнь, никуда не выезжали, мало кого видели.
Вторая дочь, Варя, маленького роста, почти карлица, влюбилась в повара, тайно от отца с ним перевенчалась и уехала. Третья дочь, Маша, вышла замуж за полуграмотного помещика, охотника.
Из трех дочерей Сергей Николаевич любил больше всех старшую, Веру, Танину подругу, прелестную, милую девушку, заботившуюся об отце и очень преданную взглядам своего дяди Льва. Родители всегда волновались за Веру. Она была слабенькая, хрупкая, склонная к туберкулезу, и отец летом выписал башкиров, чтобы они делали кумыс, которым когда–то лечил свои легкие в Самаре Толстой. Страстная натура отца, горячая цыганская кровь матери взяли свое. Вероятно, Вера сама не могла бы объяснить, как это случилось. Среди башкир был молодой, красивый, милый юноша, с узкими, черными глазами, широкими монгольскими скулами и желтоватым цветом кожи. Вера влюбилась в него, забеременела, и уехала куда–то из родительского дома…
Сергей Николаевич ничего не знал. Когда Вера вернулась, на руках у нее был младенец с желто–бронзовой кожей и узким разрезом глаз. Сначала Сергей Николаевич думал, что это Верин приемыш. Но когда он понял, что это Верин ребенок, боялись, что у него сделается удар. Старик был убит горем, раздавлен. Казалось невозможным, чтобы Сергей Николаевич смирился, простил, принял Верочку к себе с ее башкиренком. Маленькая, робкая, незаметная старушка Марья Михайловна и Верочка дрожали от страха, когда доносились до них громкие крики Сергея Николаевича: «Боже мой, Боже мой! За что же это? О… о… о…!»
Но совершилось чудо. Старик не только принял обратно дочь, но выказал ей столько любви и ласки, что Вера еще больше обливалась слезами, сознавая свой грех и все горе, которое она принесла отцу. Но прошло много времени, пока Сергей Николаевич согласился увидеть своего внука. Он жил на отдельной половине дома и никогда не заходил в женскую половину и детскую, где жила Вера с мальчиком.
Толстой писал дочери Тане: «Посылаю тебе, голубушка Таничка, письма Маши о Вере, над которыми я плакал и всегда плачу, когда их перечитываю… Я ничего больше того, что в письмах, не знаю. И, странное дело, не хочется знать. Много тут хорошего вызвано этим страшным делом. Как однако благодетельно несчастье».
В ответ на письмо брата, Льва, Сергей Николаевич писал: «Наказанье за гордость. Считал, что мои дети не могут ничего такого сделать; не будь этого, можно было бы два года назад все это остановить, но гордость помешала, высоко их ставил: как, мои дети? Вот в чем виноват и за что наказан…».
ГЛАВА LV. ЗАХОТЕЛОСЬ НАПИСАТЬ ДРАМУ
Война англичан с бурами (1899 – 1900) имела большой отклик в России. В бурскую армию шли добровольцы, Красный Крест посылал отряды русских сестер на помощь бурам, в деревнях, среди рабочих, всюду распевалась песня: «Трансвааль, Трансвааль, страна родная, горишь ты, как в огне… Под деревцем развесистым задумчив бур сидит… Сынов всех девять у меня убито на войне…»
Толстой, в глубине души, тоже сочувствовал бурам. Когда интервьюировавший его корреспондент спросил Толстого, как он относится к Трансваальской войне, Толстой сказал: «Знаете ли, до чего я доходил, теперь этого уже нет, я превозмог себя… Утром, взяв в руки газету, я страстно желал всякий раз прочесть, что буры побили англичан… И эта бойня, заметьте, совершается после Гаагской конференции, так нашумевшей».
Но не успела эта корреспонденция появиться в газетах, как сейчас же Толстого стали осаждать письмами и вопросами, в том числе его единомышленник и переводчик Моод: как он, Толстой, мог сочувствовать какой–то одной стороне, вместо того, чтобы осуждать войну вообще?
Ответ на сомнения «друзей» Толстого мы находим в письме, написанном кн. Волконскому. В этом письме Толстой развивает мысли, сходные с теми, которые встречаются в «Войне и мире». Виноваты не Наполеоны, не Вильгельмы и Чемберлены: «Вся история есть ряд точно таких же поступков всех политических людей, как Трансваальская война… До тех пор. пока мы будем пользоваться исключительными богатствами в то время, как массы народа задавлены трудом, всегда будут войны за рынки, за золотые прииски и т. п.».
Эти же мысли Толстой изложил в статьях «Не убий», написанной им после убийства итальянского короля Гумберта, «Рабство нашего времени», «Патриотизм и правительство» и «Единственное средство», написанной несколько позже. Обрисовывая положение рабочих, он снова и снова повторяет мысль о подчинении только одному закону — Божьему, и только исполняя волю Бога, народ может освободиться от рабства правительства, фабрикантов и землевладельцев.
С 1900 года Толстой снова стал более регулярно вести дневник. Каждый человек должен вести дневник, говорил он. Это помогает идти вперед, развивает мозг, как гимнастика развивает наши мускулы. Дневник — толстая тетрадь, в которой Толстой записывал свои мысли и некоторые события вечером, у себя в кабинете. Но, кроме дневника, у него всегда, даже ночью, была с собой маленькая записная книжечка. Верхом на лошади, проснувшись среди ночи он записывал или отвлеченную мысль, или внезапно пришедшую ему в голову подробность к произведениям. Записи эти он, иногда развивая и уточняя, переписывал в дневник. Главное содержание дневника — глубоко философские, постепенно развивающиеся мысли о смерти, о Боге, о любви… и постоянная борьба с собственными грехами — честолюбием, недобротой. Здесь же он часто дает отзывы о прочитанных книгах и о влиянии прочитанного на него самого. Прочитав «Жизнь и учение Конфуция» и «Жизнь и творчество Менция» (Лега), Толстой задумал написать послание китайцам. Чтение Джона Рескина, Декарта, Эмерсона и других философов доставляет ему наслаждение — в них он часто находит созвучие со своими взглядами. Иногда, заканчивая запись, Толстой помечает число следующего дня и ставит буквы: «е. Б. в.» — «если Бог велит», или «е. б. ж.» — «если буду жив», напоминая сам себе, что он должен исполнять волю Бога и постоянно думать о смерти.
