Евгений Шварц - Телефонная книжка

Алигер Маргарита Осиповна худенькая, глаза напоминают коринку. Портит общее впечатление дурная кожа лица, особенно на носу. Внушает уважение спокойная манера держаться, тихий голос. И неожиданный юмор. На съезде поэтессы говорили умнее и лучше поэтов. Алигер в том числе. Она много думала. Понимает суть дела. Большая семья; две девочки, мать. Живет тихо. Вернее, замкнуто. Та же связанность, замкнутость иной раз чувствуется в ее стихах. Изуродована одиночеством, свирепыми погромами в Союзе писателей. Одна из тех многих женщин, что являются главой семьи. Безмолвно несет она все заботы и тягости. Противоположна одичавшим и озлобленным женщинам- одиночкам. Спасает талант. Но что у нее творится в душе, какие страсти ее терзают, какая тоска — не узнает никто и никогда. Ее тихий голос, черные глазки, прозаическое лицо с черными точками на кончике носа уводят в сторону. И стихи ничего не говорят и не скажут. Нельзя. Да и есть ли желание открывать то, что никто сейчас не высказывает?

Бруштейн Александра Яковлевна.[0] Страстная любовь к литературе, к театру и полное, врожденное непонимание самой фактуры этих искусств. Обречена судьбой на любительское рукоделие. Последний роман[1], самый свободный по манере из всего, что она сделала — до того простоват по задачам, что невозможно принимать его всерьез. Хочет быть открытой, более того, душа у нее полна — роман о детстве, об отце, которого она обожала, но отсутствие соответствующей формы, словно кляпом, забивает ей рот. Чувствует, как полноценный человек, а говорит, как глухонемой. Отсутствие формы, почти всегда и отсутствие ясного символа веры. Александра Яковлевна, как все мы, пережила столько пожаров и катастроф в области любимого своего искусства. что было отчего сбиться с ясного пути. Впрочем, и в начале двадцатых годов я не понимал — зачем она пишет? Что хочет рассказать? Это одна ее сторона. Но есть другая, Александра Яковлевна почти глуха. Теряет зрение, хворает. И всегда она весела, остроумна и вечно в действии.

Письма ее — прелестны. И место, которое занимает она в литературе, значительно. Но надо непременно ее знать. Непосредственно

Б

Болынинцова Любочка.[0] Она же Любочка Стенич. Когда я увидел ее впервые, была очень привлекательна. Маленькая. Ласковые глазища. Говор чуть — чуть излишне быстрый. Одета обдуманно. Всегда в хлопотах. Или переводит какую‑нибудь пьесу. Или достает какой- то материал. Но, в отличие от других хлопотливых женщин, не вызывала раздражения. Сияла. Жизнь ее шла непросто — даром ничто не давалось. Только в обмен. Но она не по — женски спокойно принимала эту особенность своего бытия. Начинай я писать теперь, непременно попробовал бы рассказать о Стениче[1]. Но у меня сейчас исчез прошлогодний интерес к писанию портретов. И нет у меня ключа к Стенчу. То есть он, может быть, и нашелся бы, да страшно думать о труде, который придется на это затратить. Скажу только, что это было существо особое, его целиком воспитало время между двумя революциями. О нем написал Блок статью «Последний денди». То он казался великолепным, то бесплодным. То поражал. То пугал. Жене его приходилось нелегко. Но когда они разошлись, Любочка огорчилась. И жаловалась несколько непоследовательно на то, каким плохим Стенич был мужем. Радоваться надо было, следовательно, разводу! И Любочка вышла замуж за Большинцова[2]. Рослый, несколько сырой. Несколько распущенный. Я познакомился с ним в 20–е годы в Ростове, когда поступил он в Театральную мастерскую артистом. Когда встретились мы снова, оказался он уже киносценаристом. Любочка переехала в Москву. И там всё ждали они удачи, но фортуна все не давалась Любочке в руки. Скучно рассказывать, как сияние ее глаз все тускнело. Умер Болыпинцов внезапно, когда работал в Тбилиси над сценарием[3]. И Любочка, второй раз овдовевшая, постарела. И это ей до того не идет! Она не годилась никак для этой роли со своей легкой фигуркой и быстрым говорком. Но выхода нет!

Как надоел мне собственный голос. Все говорю, говорю, говорю сам с собой. Сначала радость от того, что я заговорил, заслоняла неестественность положения. А сейчас начинаю смущаться. А впрочем — продолжаю.

Г

Габбе Тамара Григорьевна.[0] Назовешь это имя — и столько противоречивых чувств тебя парализуют, что хоть молчи. С одной стороны — человек быстрый, острый, имеющий дар вдруг выразить ощущение. Например, стоим мы напротив кинематографа «Титан». На вывеске вспыхивает и гаснет стрелка, указывающая на название картины. И Габбе говорит: «Ужасно неприятно! Так же у меня дергало палец, когда он нарывал». В Филармонии увидели мы Каверина с палочкой. «Почему он с палочкой?» — спросил кто‑то. И Габбе ответила: «Потому что у Тынянова нога болит». Получилось это действительно весело и смешно и определяло положение вещей в те давние, доисторические времена. Это с одной стороны. С другой же — ум ее, резко ограниченный и цепкий, все судил, всех судил и выносил окончательные приговоры, как это было принято в кругу Маршака. Приговоры самого Самуила Яковлевича носили отпечаток его библейского темперамента и оглашались в грозе и буре, в тумане и землетрясениях, и тень Шекспира появлялась при этом событии, и Блейка[1], и Пушкина. Однажды я читал у Габбе свою пьесу «Телефонная трубка»[2]. Это Олейников настоял. Из любопытства. Было что‑то много народу — редакционного. Пили чай после чтения и обсуждали пьесу за чаем. И Габбе говорила и продолжала есть и пить. Нет, здесь и духа не было Библии — куда там. Жуя быстро и определенно по- заячьи, она говорила быстро, отчетливо и уверенно. Она знала, что такое сюжет. Она одна. Она знала, что такое характер. Она знала, какая сцена удалась, какая нет. Во всяком случае была уверена в этом. Пожует, сделает глоточек и приговорит. А я, кроме удивления, ничего не испытывал. Резко ограниченный ум. Система, в которую уверовала она, когда училась. И полная несоизмеримость ее пунктирчика с предметом. Маршак был неясен, но понятен. Он намекал — и это было точно. А Габбе говорила точно, однако, непонятно. Уверенность — вот ее бич. Она‑то уж знает, что есть рассказ… Что сюжет. Что завязка. Что развязка.

Вечное несчастье вечных первых учеников.

Блокада. Раза два или три вызывал меня Маршак на городскую телефонную станцию. Я шел по городу, как будто заболевшему, — ему не до прохожих. Окно в белых крестах. Окна выбиты. Забитые витрины. Знакомый голос Маршака, беспокойный, на старый лад, что в новом блокадном мире меня раздражало. Настолько раздражало, что он даже заметил, спросил однажды: «Ты что — сердишься?» Как мог я ответить, объяснить по телефону, что мы говорим из разных измерений? По его поручению заходил я к Габбе. И тут впервые разговаривал я с ней без всякого внутреннего протеста. Вражда, созданная демоническим духом Олейникова, следы той невидимой серной кислоты, которой уродовал он окружающих, незаметно для них самих — изгладились до этих блокадных дней. Габбе и Любарскую в 37 году арестовали. Потом освободили. После второго рождения встретились мы как бы заново. А теперь, в блокадном мире, узнал я совсем новую Габбе. Душа ее, в обычные дни сжатая в кулачок, готовая к нападению, теперь как бы раскрылась. Была Тамара Григорьевна сосредоточена, а не сжата, и говорила так, как подобает в том мире, куда привела нас судьба, как бы заново увидев все. По деятельной натуре своей не могла она просто терпеть и ждать. Нашла себе работу — читала детям в бомбоубежище. И рассказывала, как заново услышала то, что читает. Одно годилось, другое — не переносило испытания. И новый этот взгляд на вещи был убедителен. И начисто лишен ученической уверенности. И в Москве в 43 году я рад был встрече с нею. И опять говорили мы дружески. Но постепенно все вернулось на свое место. С людьми сходишься или расходишься по причинам органическим, непреодолимым. Та новая Габбе, с тяжелыми временами раскрывшаяся, исчезла, когда жизнь вошла в колею. Снова разум ее словно бы обвели контуром, и душа ее сжалась в кулачок. И при встрече чувство внутреннего протеста вспыхивает во мне с новой силой.