Михаил Кретчмер - Воспоминания

Во все время нашего похода, погода, не смотря на позднюю осень, стояла сухая и довольно теплая. Кормили нас хозяева превосходно, хотя никакой платы за продоволъствие и подводы не полагалось. В каждой деревне, через которую мы проходили хохлуши выбегали из своих хат и обделяли нас, кто чем мог, лакомымь: оладками, саломь, палялицами, арбузами. Мноня хох-луши, раздавая эти лакомства детям, горько плакали. Все это повторялось каждый день Без малейшаго изменения. Только однажды произошел особенный случай, котораго я не забуду никогда. Не помню, в какой деревне, где был назначен нам ночлег, разгулялся голова, по всем правилам деревенскаго кутежа т. е. беседы с музыкантами. Мне, как караульному ефрейтору, обязательно нужно было ходить каждый вечер за приказанием к Ивану Сидоровичу, т. е. партионному унтер-офицеру, хотя приказывать, в сущности, было нечего. И вот, в этот достопамятный вечер, я, по обыкновению, отправился за приказанием. Вестовой, находившийся постоянно у партионнаго унтер-офицера сказал, что ему приказано передать мне, чтобы я отправился к голове, где гуляет Иван Сидорович. Явившись в дом к голове, я застал гульбу в полном разгаре. Три музыканта: скрипач, бубенщик и гусляр, усердно аккомпанировали поющим песню: «Ихав козак за Дунай». Когда песня окончилась, я выступил вперед и отрапортовал форменно: «Честь имею явиться за приказанием». Иван Сидорович сидел за столом на самом почетном месте, т. е. в углу под образами и, желая показать пред пирующими, что он важная особа, вылез из-за стола и начал отдавать приказания. Но так как голова и писарь самолично видели, что всемь заведывал и распоряжался я, то и обратились ко мне с разными вопросами на счет подвод квитанции и т. и т. п., после чего, голова налил мне чарку водки, а жена его, уже пожилая и полупьяная, начала меня целовать, приговаривая: «Где ты, такий гарный, хлопчику, родывся, и кто була твоя маты». От водки я наотрез отказался и, действительно, я никогда в своей жизни ее не пробовал. Считая свою аудиенцию уже оконченной, я хотел идти на свою квартиру, но Иван Сидорович вдруг скомандовал:

— Стой, пей водку!

— Иван Сидорович, — отвечал я, — я никогда ее не пил.

— А знаешь, — закричал он, — что хотя ты и капральный ефрейтор но я могу тебе дать сто розог

— Только не за то, что я не пью водки, — решился я заметить.

Но не окончил я еще последней фразы, как он, неожиданно, дал мне две пощечины, с таким усердием, что у меня буквально посыпались искры из глаз и, недовольствуяс этим, послал находившагося тут же десятскаго в сборню за розгами. Все присутствующие за меня заступились: голова, писарь, жена его и другие, бывшие в беседе.

— За що его сикты, — говорили они, — вин хлопчик моторный и гарный; да мы и не дамо его бить. Колы хочете гулять, то гуляйте, а як хочете быться, то идить, геть, из нашои компании; вы и так, сердечнаго, задаром по пыци былы.

Но Иван Сидорович, совершенно пьяный, не унимался и кричал:

— Высеку, пусть выпьет две рюмки водки, тогда прощу.

Тут принялись все меня уговаривать, в особенности, головиха:

— Выпей, хлопчику, выпей; я и руку твою за то поцалую.

Видя, с одной стороны, искренние советы, а с другой, совершенно пьянаго начальника, который мог привести в исполнение свою угрозу, и при том же ошеломленный полученными пощечинами, я решился выпить, поднесенныя мне головою, две чарки водки, залпом, как пьют, обыкновенно, противное лекарство. Такая храбрость заслужила общее одобрение; мой начальник, шатаясь, подошел ко мне, обнял, начал целовать, потребовал еще рюмку водки и заставил выпить до дна, что я и исполнил, и за это вторично был им разцелован; после того, жена головы начала подчивать всех и уже в очередь заставила меня опять выпить полную рюмку, а затем голова скомандовал музыкантам: «Заграйте метелыцы!» (любимый танец малороссов). Тут все и всё закружились. Меня подхватила головиха и я давай отплясывать, да еще как усердно. Мы плясали все, сколько нас было в хате; даже десятский, который все время безучастно стоял возле порога, не вытерпел и пустился плясать. Уже музыканты устали, но перестать играть не смели, потому что голова разошелся и, притоптывая, в такт припевал: — «А ще, ще, а ще, ще». На-конец, музыканты не выдержали и умолкли. Мы опять выпили. Я опьянел, разгулялся и закричал музыкантам: — «козачка!» Подхватив первую попавшуюся мне молодицу, я так усердно начал откалывать, что оба подбора и одна подошва отлетели в сторону. Я плясал долго, и с каждой минутой все более и более пьянел, а тут со всех сторон сыплются похвалы: «Молодец, лихо, да и гарно выкидае ногами, бисов сын». Поощряемый такими похвалами и желая еще более удивить публику, я вздумал выкинуть какое-то замысловатое па, но, недостигнув цели, запутался и упал к ногам своей дульцинеи; подняться на ноги я уже никак не мог, а потому меня вынесли, уложили на подводу и отвезли на квартиру. Затем. я больше уже ничего не помню. Проснувшись надругой день, я думал, что умру от страшной головной боли, доводившей меня до дурноты. А тут, как на зло, пришел пьяный партионный с своими извинениями в том, что обидел меня напрасно. Разумеется, я охотно его извинил, тем более, что мордобитие не считалось у нас чем-либо обидным, но, напротив, всякий был рад, если отделывался только этим.

Вскоре после этого приключения, нас нагнал партионный офицер, и мне стало уже гораздо легче, потому что Иван Сидорович напивался только пофельдфебельски, т. е. на ночь, а дела и возни с кантонистами было не мало.

Наконец, мы прибыли в г. Чугуев. На другой день приказано было надеть все новое, и партионный офицер повел нас на плац, против здания корпуснаго штаба, где мы часа три ожидали выхода к нам какого-то генерала. Было довольно холодно и дети крепко озябли. Наконец, явился начальник корпуснаго штаба, сопутствуемый многими адъютантами. Он поздоровался с нами, и мы усердно гаркнули: «Здравия желаем вашему превосходительству!» После этого он начал осматривать фронт и, как видно, очень остался недоволен, потому что напал на партионнаго офицера:

— Зачем вы привели к нам эту мелюзгу? для какого чорта они нам? им нужны няньки!

Партионный офицер был, разумеется, тут не при чем; он был даже не нашего баталиона, а местнаго гарнизона, но он не оправдывался, а все время держал руку под козырек. Наконец, генерал успокоился и приказал офицеру явиться в штаб за приказанием, а нас распустить по квартирам. Дня через два, мы выступили опять в поход, в Сватову-Лучку, которая в бумагах называлась Новый Екатеринославль; до нея от Чугуева было 150 верст, и здесь в окружности была расположена кирасирская дивизия.

Получив в Чугуеве от генерала такой афронт, дети повесили носы и начали толковать: «А что будет, если нас и там забракуют?» А тут, как на зло, погода совершенно переменилась: пошел дождь, в перемежку со снегомь, поднялся сильный, пронзительный ветер. Дети плакали; подвод для уставших и обмерзших не хватало. Нужно было на каждом ночлеге требовать от жителей полушубков и брать их насильно. Кормили нас тоже очень плохо и далеко не охотно. Много бед испытали мы, пока доплелись до Сватовой-Лучки, где должны были представитъся поселенному начальству. Два дня нас не трогали с наших квартир. Это время нужно было начальству для того, чтобы собрать бездетных поселян которые могли по желанию брать себе в семью кантонистов. Разумеется, желающих набралось много. Кому же была охота отказываться от дарового пастуха или работника.