Борис Ардов - Table-Talks на Ордынке

В январе 1924 года А. И. Южин, тогда занимавший должность директора Малого театра, говорил с кем-то по телефону:

— У нас сегодня спектакля не будет… Объявлен траур… Ленин умер… Да, нет!.. Типун вам на язык!.. Не наш, не Михаил Францевич!.. Этот, ихний — в Кремле…

Южин был плотный, широкоплечий, невысокий человек с большой головой на очень короткой шее. И при том обладал могучим голосом. Всеволод Мейерхольд называл его так:

— Комод с граммофоном.

Как известно, Мейерхольд всех своих сотрудников рано или поздно объявлял «врагами». Было ли это родом мании преследования или обычное в театральной среде вероломство — судить трудно.

Художник Василий Комарденков, приятель и собутыльник Есенина, оформлял один из спектаклей Мейерхольда. Дело шло к премьере, и вот Комарденков встретил режиссера в мужском туалете театра. Были они там вдвоем, и художник сказал ему так:

— Слушай, Мейерхольд… Я твой нрав хорошо знаю. После премьеры ты начнешь трубить на всю Москву, что я своим оформлением погубил тебе спектакль, что я — бездарность… Так вот предупреждаю: если я это услышу, то не посмотрю, что ты народный артист, что театр — твоего имени… Прилюдно набью морду. Как в пивной… Понял?..

Мейерхольд не ответил Комарденкову ни слова, но так и не обругал ни его работу, ни самого художника.

В двадцатых годах на Никитской улице помещался какой-то театрик миниатюр. В труппе его был замечательный комический актер Владимир Лепко. Он рассказывал Ардову об одном поразительном эпизоде.

У них шла пародия на распространяющийся тогда новый советский обряд комсомольские свадьбы. В частности сценическая «невеста» была на сносях, с огромным брюхом, а жених — лихой моряк в бескозырке. Его-то и изображал Лепко.

На одном из спектаклей актер вдруг увидел, что в ближайшей к подмосткам ложе сидит в своей форме легендарный командарм С. М. Буденный. Лепко помахал ему рукой и, не выходя из образа, воскликнул:

— Здорово, братишка Буденный!

Эффект это имело самый неожиданный. Герой гражданской войны вышел на сцену и произнес краткую речь, в которой поздравил «молодых» и пожелал им счастья…

В Москве был такой театральный директор — Игорь Владимирович Нежный. В начале тридцатых годов он был во главе Мюзик-холла. Там шло обозрение Демьяна Бедного «Как 14-я дивизия в Рай шла». Однажды автор пьесы сидел в кабинете директора и был свидетелем, как И. В. Нежный круто распекал своего нерадивого сотрудника. Когда тот ушел, Демьян сказал:

— Я вижу, ты такой же Нежный, как я — Бедный…

В вахтанговском театре играл актер Михаил Державин (Отец того, что теперь служит в театре Сатиры.) Во время войны ему пришлось где-то пировать с армейским начальством. Когда генералы подвыпили, случилось неизбежное, один из них сказал артисту:

— Прочтите нам что-нибудь.

— Хорошо, — отвечал Державин, — я вам что-нибудь прочту, только вы нам сначала «что-нибудь выстрелите»…

Во время войны Соломона Михоэлса командировали в Соединенные Штаты, дабы агитировать богатых американских евреев в пользу Сталина и Советского Союза. Сам Альберт Эйнштейн пригласил Михоэлса к себе в Принстон. Тут надо заметить, что в военные годы в Америке были какие-то ограничения на автомобильные поездки, и это дало Эйнштейну повод пошутить. В телефонном разговоре он сказал Михоэлсу:

— Если вас спросят: зачем вы едете в Принстон — по делу или для удовольствия, вы отвечайте, что по делу… Что же это за удовольствие видеть старого еврея…

Во время свидания Эйнштейн вдруг спросил своего гостя:

— Скажите, а в Советском Союзе есть антисемитизм?

Михоэлс, который прибыл со специальным заданием, хотел было это с жаром отрицать, но хозяин остановил его жестом.

— Оставьте. Я ведь знаю, что антисемитизм — тень еврейского народа, которую он отбрасывает, где бы не появлялся…

Кажется, именно Михоэлсу принадлежит замечательный афоризм:

— Талант — как деньги. Когда есть — так есть, а когда нет — так нет.

Ардов встретил Михоэлса в Доме работников искусств незадолго до его гибели. Артист сказал с грустью:

— В Москве осталось только два еврея — Я и Зускин. Все остальные бросили эту профессию.

В сороковые годы на сцене Большого театра соперничали два тенора Козловский и Лемешев. Их поклонницы делились на две враждующие партии «козловитянок» и «лемешисток». Однажды Козловский явился на улицу Качалова, в Дом звукозаписи, но забыл дома свой паспорт. По этой причине милиционер отказался его пропустить.

— Поймите, — говорил певец, — я — народный артист Советского Союза Иван Козловский… Меня сейчас ждет в студии целый оркестр… Если вы меня не пустите, сорвется запись… Я — Козловский…

Милиционер отвечал:

— Да будь ты хоть сам Лемешев, я тебя без документа не пущу!..

После этих слов Козловский повернулся и пошел прочь.

Запись так и не состоялась.

Весьма колоритной фигурой в театральном мире был актер и режиссер А. Д. Дикий. (Нрав его отчасти соответствовал фамилии.)

Несмотря на то, что Дикий был в свое время репрессирован, после войны ему доверили сыграть в кино роль Сталина. (Картина, если по ошибаюсь, называлась «Сталинградская битва».) С этим связана прелюбопытная история, которую рассказывал В. А. Успенский.

Дело в том, что Дикий рискнул играть роль вождя, не прибегая к грузинскому акценту, он говорил правильно и чисто по-русски. Это обстоятельство сильно смутило кинематографических начальников. Они вызвали актера и с возможной деликатностью заговорили:

— Алексей Денисович, ваша игра произвела на всех нас очень хорошее впечатление. Но есть один смущающий момент. Нам кажется, вы недостаточно точно воспроизводите речь Иосифа Виссарионовича. Вот мы сейчас поставим пластинку с подлинной записью выступления нашего дорогого вождя. Послушайте это, быть может, вы почувствуете его манеру говорить. Прослушали пластинку.

— Алексей Денисович, — спрашивают, — вы не уловили некую разницу между тем, как говорите вы и как говорит Иосиф Виссарионович?

— Нет, — отвечает актер, — не уловил.

— Ну, хорошо, — говорят ему, — отложим это на денек. Подумайте, пожалуйста, на досуге. А завтра мы вас опять сюда доставим…

Так повторялось несколько раз. Ситуация была, как в детской игре «да» и «нет» — не говорите. Никто из чиновников под страхом смерти не смел произнести слово «акцент», а уж тем паче «грузинский акцент». Это было бы неслыханным «оскорблением величества», а потому и приходилось прибегать к иносказаниям…

А Дикий твердил свое:

— Никакой разницы между моей речью и речью товарища Сталина не замечаю.