Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Но мы знаем, что Михаил Родионович и его жена в апреле 1876 года получили из Императорской Канцелярии прошений на Высочайшее имя отказ на просьбу об усыновлении. Осталось «без последствия с возвращением документов» и сделанное через месяц, 25 мая того же года, обращение к московскому генерал-губернатору об усыновлении «нашего приемыша, 11-летнего ребенка Власия, с дарованием ему нашего звания и фамилии»[42]. И тем не менее Дорошевич носил фамилию своего приемного отца, получил от него отчество, в официальных документах указывал — «сын коллежского секретаря», т. е. чин, в котором закончил службу Михаил Родионович. Выходит, усыновление состоялось. Документы соответствующие не найдены, но есть возможность понять, с какими трудностями в этом деле столкнулась чета Дорошевичей.

Тогдашнее семейное законодательство различало усыновление и узаконение. Узаконить чужих детей, т. е. передать им наследственные титулы, имущественные права было невозможно. Но закон разрешал усыновить. Сама же процедура усыновления в том случае, «если усыновитель принадлежал к высшим сословиям», производилась через окружной суд. Причем возможно это было только «по достижении питомцами четырнадцатилетнего возраста»[43]. Поскольку Наталья Александровна Дорошевич, в пользу которой отказалась от своих прав на ребенка Александра Денисьева, была дворянкой, дело должно было рассматриваться в Московском окружном суде не ранее 1879 года, когда Власу исполнилось четырнадцать лет. Супруги Дорошевичи всех этих юридических тонкостей не знали и начали хлопоты, когда Власу было всего одиннадцать, к тому же обращались не в те инстанции. Исследовательница биографии Соколовой пишет, что решение приемных родителей Власа обратиться в 1876 году «с ходатайством об усыновлении воспитанника» было вызвано тем, что она не сдержала своего обещания «не требовать сына к себе»[44]. Однако в прошении Дорошевичей ничего об этом не говорится, расписка же Александры Денисьевой была приложена только как свидетельство отказа родной матери от ребенка.

Итак, не ранее 1879 года Влас был усыновлен четой Дорошевичей. А по линии родной матери к нему позже перешло и дворянское достоинство.

«По имени и правам с этим узаконением, — пишет „автор письма“ в уже неоднократно цитированном фельетоне, — я принадлежал тем, кто меня больше чем родил, кто сделал меня человеком.

Так мы, незаконнорожденные, или как теперь зовут „внебрачные“, — чем это лучше? — с актом узаконения перестаем быть собственностью той самки, которая произвела нас на свет.

Эта самка теряет на нас права» (I, 186–187).

Употребление слова «узаконение» не означает, что он не знал разницы между узаконением и усыновлением. Здесь опять-таки нужно считаться с тем обстоятельством, что его «автобиографические» фельетоны не являются таковыми буквально. И вместе с тем слово употреблено сознательно: это настаивание на том, что рожденный вне брака должен обладать всеми правами полноценной личности. Эта мысль является центральной и в фельетоне «Компетентное мнение», в котором «автор письма» называет свое метрическое свидетельство «позорным столбом», у которого «простоял 36 лет, 10 месяцев и 19 дней». И все из-за одного слова — «незаконнорожденный». Здесь звучит прямой протест против закона, отказывавшего в полноте прав приемным детям: «Потому что невозможно, чтобы титулы графов, баронов, князей передавались незаконным детям <…> есть богатые люди, их законные дети могут потерпеть при таких порядках!

Так, мещанам нельзя признавать своих детей, потому что на свете есть графы, бароны и князья <…> Закон охраняет титул графов, князей и баронов, наследства богачей — и для этого лишает самых законных, самых естественных прав крестьян, мещан, ремесленников» (I, 195).

Презрение у него вызывает и «жалостливое» отношение к брошенным детям со стороны общества, заявляющего, что в слове «незаконнорожденный» «нет ничего позорного», но тем не менее придающего значение «бессмысленному термину». Хотя, казалось бы, чего проще: «Уничтожьте этот бессмысленный термин в документе! Уничтожьте в документе, и прекратится в жизни». Прекратятся косые ухмылки дворников, получавших двугривенный за молчание, прекратятся шептания за спиной, сплетни — все то, что отравляет жизнь.

Впрочем, можно ли от предрассудков освободиться «через участок», горько усмехается «автор письма» (I, 196–197). Намек на торжество полицейских порядков в стране более чем прозрачен.

Дорошевич говорит о драме своего детства как о разделенной им со многими «незаконнорожденными». И, быть может, желая подчеркнуть цинизм «самок», приводит детали, которые вряд ли были характерны для его собственной биографии. Вот что говорится о «нарядной барыне», приезжавшей в дом приемных родителей героя фельетона «О незаконных и о законных, но несчастных детях»: «Потом я узнал, конечно, все.

Эта женщина приезжала за тем, чтобы взять меня. Какой-то лавочник, говорила она, хочет взять меня в услужение и предлагает ей деньги.

Похоронив святую женщину, которую я с детства называл матерью, и разбираясь в документах, я нашел нотариальную бумагу, подписанную той же фамилией, которая значилась в моем метрическом свидетельстве в строках:

— Родился у такой-то.

В этой нотариальной бумаге было сказано, что она, получив такую-то сумму, отдает меня в полную собственность таким-то и обязуется никаких прав на меня не заявлять» (I, 186).

Но, как мы знаем, никаких денежных расчетов в расписке Александры Денисьевой об уступке материнских прав нет. Скорее всего, эта ужасная подробность — желание продать за деньги своего ребенка лавочнику — должна была усугубить черноту портрета «самки».

Стремясь показать абсолютное равнодушие закона как к «незаконнорожденным», так и к рожденным в браке, но по сути брошенным родителями детям Дорошевич в фельетоне «О незаконных и о законных, но несчастных детях» заставляет «автора письма» рассказать историю, как тот, уже будучи взрослым человеком и желая исполнить «долг перед памятью приемных отца и матери», вознамерился взять на воспитание мальчика, родители которого буквально издевались над своим ребенком, били, морили голодом. Естественно, ничего из этого не вышло, потому что «его нельзя было узаконить без желания родителей» (I, 188).

Он ставит в один ряд и «обзаконенных самок», издевающихся над своими детьми, и тех, кого называет «случайно родившими». Здесь обнаруживается истинная причина его публицистического волнения, его гнева и возмущения существовавшим законом. Здесь прорывается накопленная горечь глубоких личных переживаний: «Вспомните эти сотни процессов между обзаконенными самками, случайно родившими, и истинными матерями, отдавшими ребенку всю свою жизнь.