Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Итак, с одной стороны, «история рассказана» самим Дорошевичем «в нескольких фельетонах», с другой — подробности неизвестны. У Дорошевича немало фельетонов, в которых так или иначе проскальзывают автобиографические детали. Среди них выделяются два, в которых автобиографические мотивы, касающиеся драмы его детства, представлены наиболее обширно, — «О незаконных и о законных, но несчастных детях» и «Компетентное мнение». Оба фельетона построены в форме письма, якобы полученного автором от «некоего лица». Но ни в том, ни в другом нет и намека на те детали, которые сообщает Наталья Власьевна. Я имею в виду прежде всего опять-таки «политическую историю», в которую якобы была замешана Соколова, таинственный город В. в Западном крае, записку с упоминанием имени Паскаля… Поэтому волей-неволей их приходится отнести на счет каких-то неясных ассоциаций, возникших в воображении диктовавшей свои записки дочери писателя. Вместе с тем очевидно, что в этих произведениях наряду с действительными подробностями из детства Дорошевича имеются и вымышленные детали.

В обоих фельетонах «автор письма» начинает с того, что объявляет свой возраст, в первом случае ему 35, во втором — 36 лет, то есть столько, сколько было самому Дорошевичу в момент газетной публикации. В фельетоне «О незаконных и о законных, но несчастных детях» по сути рассказана история драмы юного Власа. Объявив, что он «будет говорить только о дурных матерях, потому что в этой области» его «специализировала жизнь», «незнакомец» далее повествует: «35 лет тому назад женщина, которая меня родила, выздоровев от родов, уехала в другой город. Кормилица, которой, может быть, не было и заплачено, ушла к пожарным. И если бы судебный пристав, явившийся в это время для описи имущества по долгу, не выломал, на основании закона, дверей, 35 лет тому назад одним „усопшим младенцем имярек“ было бы больше…

Один из присутствовавших при описи в качестве свидетеля соседей взял брошенного маленького, обкричавшегося человечка и отнес его к себе домой, к жене. Они были бездетны, им стало жаль ребенка, и они почему-то полюбили его».

И далее автор письма, а по сути сам Дорошевич, слагает истинный гимн признательности и любви своим приемным родителям: «Да будет благословенна святая память этой женщины, отдавшей жизнь чужому ребенку, которую я с благоговением называю своею матерью, потому что не та мать, которая родила, а та, которая вспоила и вскормила.

Я жил у своих „родителей“, не думая, что когда-нибудь мне придется ставить это слово в кавычки, жил как родной сын, как приходится жить не всякому родному сыну. Мне не могло в голову прийти, что я не их сын… Меня звали фамилией моих родителей. Когда меня, маленького, в шутку называли по отчеству, всегда за моим именем произносили имя того, кого я звал „папой“» (I, 181).

О приемных родителях Власа некоторые сведения имеются в том же «деле об усыновлении». О Михаиле Родионовиче сказано, что он получил домашнее воспитание, вступил в службу в 1835 году канцеляристом Московской палаты Гражданского суда. В 1840 году его переместили в московский департамент Правительствующего Сената, где он также подвизался на мелкой канцелярской должности. А в 1843 году определили в московскую полицию квартальным поручиком. В 1846 году он дослужился до чина губернского секретаря, а в 1869 году с должности помощника квартального надзирателя был уволен от службы по болезни. О жене его Наталье Александровне сказано, что она была дочерью губернского секретаря Александра Васильевича Клокачева, род которого внесен в шестую часть Московской Дворянской родословной книги. Брак их был заключен в 1843 году в Москве, детей у них не было.

И, конечно, последнее обстоятельство было причиной того, что они решили усыновить маленького Власа. Судя по многочисленным признаниям Дорошевича, разбросанным в разных его фельетонах, это были очень добрые, беззаветно любившие своего приемыша люди, что, кстати, подтверждает и прошение об усыновлении. Естественно, они стремились оградить мальчика от ненужных переживаний и растили его как родного сына.

Разрушению тайны, — если и далее придерживаться канвы фельетона «О незаконнорожденных и о законных, но несчастных детях», — как это часто бывает в подобных случаях, способствовала домашняя прислуга, бросавшая иногда:

— Туда же — привередничает!

А вскоре «автор письма» встретился с «общественным мнением» в школе, где не одолевший его в драке и потому разозленный товарищ крикнул:

— Подкидыш!

Потом начались «странные» разговоры в доме об отправленной в Петербург «какой-то бумаге». Отец стал запираться в кабинете с адвокатами. Наконец, в гости пришла «очень нарядная дама», поцелуй которой со словами «Какой он большой!» необыкновенно взволновал мальчика. Вечером он слышал сквозь закрытые двери рыдания матери и ее слова:

— Не отдам!

От всех этих переживаний мальчик заболел, впал в бессознательное состояние. Когда он очнулся, у его постели сидела плачущая мать.

«И вот сам не знаю уже почему, но я вдруг вскочил и закричал:

— Мама, мама, скажи, твой я сын?

Я целовал ее руки и молил:

— Мама, твой я сын?

— Что ты? Что ты? — испуганно шептала она, бросаясь на колени, обнимая меня.

И мы, обнявшись, рыдали, целовали друг друга…

Я потом не задавал матери этого вопроса. Мне было страшно его задать. Эта детская, этот свет лампады, стоящая на коленях и целующая мои руки, словно прощенья в чем-то просящая мать, я с тех пор помню это, я никогда не забуду этого».

«Нарядная дама» с поцелуем и традиционным в таких случаях восклицанием «Какой он большой!» вполне могла быть Александрой Соколовой. Она была особой «с авантюркой», как пишет ее внучка, и, вполне возможно, пыталась шантажировать Дорошевичей и что-то на этом заработать. Может быть, и грозила через суд вернуть сына. И отсюда этот крик приемной матери из того же фельетонного письма:

— Не отдам!

И вот — о, счастье! — из Петербурга пришел документ, узаконивший пребывание «автора письма» в семье его приемных родителей. Все были счастливы в тот день. «Отец, мать меня обнимали, целовали. Прислуга плакала и целовала мне руки» (I, 181–185).

Но мы знаем, что Михаил Родионович и его жена в апреле 1876 года получили из Императорской Канцелярии прошений на Высочайшее имя отказ на просьбу об усыновлении. Осталось «без последствия с возвращением документов» и сделанное через месяц, 25 мая того же года, обращение к московскому генерал-губернатору об усыновлении «нашего приемыша, 11-летнего ребенка Власия, с дарованием ему нашего звания и фамилии»[42]. И тем не менее Дорошевич носил фамилию своего приемного отца, получил от него отчество, в официальных документах указывал — «сын коллежского секретаря», т. е. чин, в котором закончил службу Михаил Родионович. Выходит, усыновление состоялось. Документы соответствующие не найдены, но есть возможность понять, с какими трудностями в этом деле столкнулась чета Дорошевичей.