Георгий Иванов - Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов

Ну, вот. Мы примирились с Адамовичем[196]. Нежно и «навсегда». Статьи Ульянова, повторяю, поразительны. Но я совсем не согласен, что «там» ледники, а здесь «последние остатки России»[197]. По-моему, все-таки скорее наоборот. Это декадентский взгляд. Но, как и в других статьях Ульянова — важно не то, что он утверждает, а то, как, каким голосом говорит. Та независимость мысли, над обычной интеллигентской профессорской, литераторской — какая была — без преувеличений — у Чаадаева или К. Леонтьева. И это меня в нем всегда восхищает. А я не из любителей восхищаться, сами знаете. Это — т. е. Ульянов — проявление той самой великой России, о которой он тоскует и которую видит в Бунине. А Бунин-то, при всех своих достоинствах, к этому слою не принадлежал, увы. «Лакей с лютней, выйди вон»[198] или «совал Христа в свои бульварные романы»[199] — это не патент для права рукополагать и не «высочайшее имя» для нас.

Я о Ульянове много набросал. И остановился. Потому что пошел страшный «гевалт» — вокруг его статьи. Все неупомянутые в генеральских чинах, но носящие издавна заслуженные эполеты — возмущены. Боюсь совать<ся> раньше всех — меня <и> так лягают повсюду, как отметил тот же Ульянов. Особенно потому что он меня помянул в таком контексте[200], не решаюсь лезть первый в драку. Но если не помру, то осмотрюсь и полезу и тогда представлю Вам.

Это, т. е. необходимость отложить Ульянова, сбила меня с толку: я было подогнал к разговору по поводу его рецензии о антологии[201]. Как быть. Если печатать не в виде статейки, что отпало, то не сердитесь, пожалуйста, и черкните опять, когда последний срок, чтобы пошла в этом номере рецензия. Написал я недурно, но то да се, да переписать, да смягчить. Пишу я с трудом. К тому же, надо же было, меня адски продуло и больше недели трещали зубы и ухо, и был «шанс», что разовьется воспаление уха. Так что было не до разбора творчества Парижской и иных школ 88 штук поэтов.

Будьте милым, ответьте мне по возможности обо всем, хоть и кратко. А о сроке рецензии срочно. Я вот во время моего уха перечел все Ваши старые книги из библиотеки и не впервые позавидовал яркости и твердости письма. И как увлекательно. Тоже не по телефонной книжке писано — возвращаю комплимент. Чего это Вы эти книги перерабатываете — и так отлично[202]. Пока не превратились в развалину как я — новые пишите.

Ваш Г.И.

32. Георгий Иванов - Роману Гулю. 10 июня 1954. Париж.

10 июня 1954

28, rue Jean Giraudoux

Paris 16

Дорогой Роман Борисович,

Вот дополнительные стихи для, через книжку, Н. Ж. Прошу удалить из ранее присланных «Эх вы, пахари и сеятели» и «Урод уроду» [203] — т. е. 12 оплаченных ранее строчек. Очень рассчитываю на Вашу (в этом отношении всегдашнюю) любезность прислать мне гонорар за прилагаемое обратным прекрасным чеком за Вашей подписью. Ибо продолжаю крайне нуждаться в каждом срочном гроше. Впрочем, Вам объяснять нечего.

Я хотел бы, чтобы эта порция Дневника 1954 состояла из 20 стихотворений, как когда-то в 25 книжке Н. Ж. [204] Но так как время есть (какое точно, м. б., укажете?) и за это время, м. б., напишется что-нибудь «гениальное» — то, возможно, я что- нибудь в последний момент заменю. Во всяком случае пришлите мне, пожалуйста, корректуру, как только она будет, чтобы расставить в хорошем порядке и пр. Это мне крайне важно, что Вам тоже объяснять, впрочем, не надо.

Хорошо. Ну, если Вы на меня за надувательство с Антологией вознегодовали, то признаю — имеете право. Но если бы Вы знали... Кроме того» «трепещите, граждане» одно, а потом каждый гражданин сделает пакость. Дело сложное. Все-таки, если хотите, я Вам рецензию теперь  могу предоставить, если, конечно, Вы не плюнули на меня и не поручили кому-нибудь другому.

Это, как и кое-что другое, я хотел бы все-таки знать. Например, в книге Одоевцевой (которая Вам кланяется - не книга, а автор). И вообще... Но письмо Ваше все еще «следует... Ваша воля, конечно» в все-таки. Пока жму Вашу руку неизменно дружески.

Ваш Г. И.

33. Роман Гуль - Георгию Иванову. 12 июня 1954. <Нью-Йорк>.

12 июня 1954

Дорогой маэстро, только что получил Ваше письмо и стихи. И как раз наступило время относительной свободы в делах и суете. Отвечу Вам подробно обо всем. Первое, не писал Вам, ибо был оч<ень> занят с очередным номером (а кроме того — других дел куча). Понял, что Вы не пришлете к этому номеру.

И от прозаика слышит поэт:Сроки пропущены! Сроков нет!

Но надо вырешить вопрос: будете ли Вы вообще писать? Об Антологии? Почему нет? Нехорошо трусить, маэстро! Нехорошо. Смотрите, я не испугался даже самого Тер-Апяна [205] и сгреб его и телефонной книгой по башке — бац! А уж Тер-Апян — это наш классик — и критик — и вообще. Нет, кроме шуток: ответьте, будете писать или нет? Если нет — тогда будем выходить из положения. Это — раз. Одно дело.

Теперь другое. Чек я Вам вышлю. Скоро. Слово чести. Но я хочу с Вами поговорить по душам. Я не знаю, кто Вы — Немирович-Данченко или Станиславский? В мемуарах Данченко — есть хороший штрих. Ужинали они в «Праге» (исторический ужин — основание МХТ). И под конец, уходя, Немирович мимоходом говорит: будем, стало быть, вместе работать и давайте говорить всегда друг другу правду. И неожиданно для Немировича — Станиславский вдруг как вскинется: нет, только не — правду, ради Бога, я правды не выношу и пр. и т. п.[206] Так вот, кто Вы? Станиславский? Все равно — я Немирович — и хочу Вам сказать, что думаю, ибо это «для дела» нужно. Вы знаете, как НЖ относится к Вашим стихам. «На большой палец!» Так вот — говорю честно — я оч<ень> был рад, что Вы опустили два стихотворения из первого присыла. Но это еще не все, маэстро! Надо опустить (дружеский совет) еще одно: «Помер булочник сосед». [207] М. б.. Вы вскрикнули, маэстро, — ах. Гуль, ах, сволочь, ах, е. е. м.. Может быть. Но верьте мне, дружески говорю — это бяка. «Пил старик молодцевато — хлоп да хлоп — и ничего»... Да что Вы. маэстро, разве это Вы? Зачем же Вам ни с того ни с сего формально снижаться? Упаси Бог и святые угодники, этого совсем не надо. Вы знаете, и это не только мое мнение (а у Гуля — верьте — слух почти абсолютный, ей-Богу!). Один человек, оч<ень> любящий Ваше творчество, — прочел это стихотворение (вместе с другими) и сказал: ну, это, кажется, уж доходим до частушек. Маэстро, у Вас, кажется, опять сорвалось — Гуль, сволочь, ах, е. е. м... Но Вы все-таки не правы. А этот человек-то — прав. Одним словом «раскаялся», готов взять грех на душу и при под­счете даже «ошибиться» (с ведома М. М., он не будет возражать, конечно).[208] Но дружески рекомендую и прошу — скиньте со счетов — нехорошего этого старика, который и пить-то не умеет вовсе, ну его к черту.