Королевы второго плана - Сергей Владимирович Капков
– В таком случае, что вы сейчас чаще всего вспоминаете, о чем думаете?
– Думаю о том, как выжить. Пенсию мне положили хорошую, но сегодня это ничто, с ценами никак не могу примириться. Вокруг ведь страшно что творится! Ошарашивает всё! Те чиновники, которых партия поднимала изо всех сил на их высокие места, первыми ее и бросили, покидали демонстративно партбилеты, но сами-то разве изменились? Те же люди, та же идеология. Помню, как к нам в театр на Урал прислали директором женщину, которая ничего в искусстве не понимала и раньше заведовала баней. Но зато у нее был партбилет.
Меня просто тянули в партию: «Вы у нас такая прямая, вы должны всё исправлять!» Ага, исправила. Сама чуть не попала однажды. Слишком много вопросов задавала, пыталась выяснить, почему так плохо поступали с крестьянами. У них молоко покупали по одиннадцать копеек, а нам продавали по другой цене. Весь хлеб вывозили на грузовиках с красными флагами под радостные песни, а крестьянам оставляли только второй сорт, из-под веялки. Ставили палочки – трудодни, которые не оплачивались. Я сама из крестьян, поэтому и переживала за них всегда.
– А как вы попали в театр?
– Я очень рано уехала в Москву к братьям. Совсем девочкой была. Окончила школу, потом попала к Серафиме Бирман, которая при Всесоюзном радиокомитете организовала студию.
Вообще-то, я не знала, куда мне идти с таким ростом. Думала, кто меня возьмет? Но я, хотя и маленькая была, пела и плясала хорошо. Меня девочкой брали даже в церковь, подпевать тоненьким голоском. Цели стать актрисой у меня не было – в студию Бирман меня привела подруга. Ее не приняли, а меня взяли.
Серафима Германовна была учительницей ох какой строгой! На ее уроке чуть в сторону посмотришь – сразу: «Что такое? Потом будете собой заниматься!» Вот она учила нас правде в искусстве, достоверности и естественности. И эта ее правда передавалась нам. Поэтому, наверное, мне часто напоминают даже самые незначительные эпизоды, как, например, в «Чичерине» или «Экипаже». Говорят, очень достоверно сыграно. Часто зовут в «Ералаш». Недавно снялась в забавном сюжете «Совесть»: бегала за мальчишкой, стреляла из автомата, разворачивала настоящую пушку. После этого уговаривали сыграть металлистку, нацепить на себя все эти железки, заклепки…
– Сколько лет вы учились у Бирман?
– Четыре года. Потом всем курсом поехали в Великие Луки, играли в местном театре. А тут война… Мы эвакуировались в Ирбит, а в сорок третьем нас послали на фронт от Уральского военного округа. Выступали в частях дальней авиации. Считали самолеты: сколько улетает, сколько возвращается.
Из группы в группу артистов перебрасывали на американском «Дугласе», но однажды нас решили посадить на поезд. Пришли на перрон, бригадир побежал за распоряжениями. Вернулся и говорит: «Сейчас санитарный поезд придет, в него и сядем». Эшелон почему-то промчался мимо. А наутро, когда мы всё-таки доехали до нужного места, узнали, что его разбомбили. Несмотря на красный крест. Видим: на ветках простыни, шинели разбросаны… А ведь в нем могли ехать и мы…
– И как вас принимали на фронте?
– Летчики – прекрасные зрители. Первым отделением нашей программы была «Дочь русского актера», где я играла главную роль. Второе отделение – концерт. Я пела лирические песни, а мой муж, Семен Михайлович Скворцов, читал юмористические рассказы. Его тоже очень хорошо принимали. Сколько было отзывов из частей! Вернулись на Урал, и снова работа: утром шли репетиции, в четыре часа – концерт в госпитале (а госпиталей на Урале было много), вечером – спектакль и обязательно ночной концерт. И так каждый день. Всю войну.
– После войны вы сразу вернулись в Москву?
– Да. Но это было не так-то просто. Я получила известие, что у меня умирает мама. Стала просить, чтобы меня отпустили в Москву. Уговорила с трудом. Приехала, а ей стало лучше. Тогда я подумала: «А вдруг я уеду, а она умрет? Я не смогу ее даже похоронить…» И осталась. Попросилась в областной ТЮЗ, который находился в Царицыне. В то время такой был закон: за прогул или неявку на работу – тюрьма. Спасло меня только то, что у нашего директора был друг замминистра, и мне оформили перевод в этот самый ТЮЗ.
Так что я два раза спасалась от тюрьмы – то слишком много вопросов задавала, то из театра уехала. Это всё было небезопасно. У нас актер один был, Митрофанов. Чем-то ему эта фамилия не нравилась, и он решил стать Двиничем. Его и посадили: уж больно подозрительным показался поступок советского артиста. Стукачей полно было. За пустяки да попросту ни за что люди в лагерях мыкались.
– Какие роли вы играли в детском театре?
– Сначала мальчиков-девочек, пионеров-героев, козлят-зайчат, Красную Шапочку, Золушку. Были роли в «Доходном месте», «Слуге двух господ», «Молодой гвардии», «Отцах и детях». Играла что-то про совхозы и колхозы. Играла Простакову и даже Ниловну… Кстати, постановщик фильма «Мать» Марк Донской после спектакля сказал, что у меня внутренняя сила есть… несмотря на рост.
А когда состарилась, пошли колдуньи, Бабы-яги. Но я никогда не играла злодеек, я делала их смешными, поддразнивала маленьких зрителей. Ребята ненавидели, кричали, а я их только подзадоривала: «Вот сейчас погашу елку, и не будет никакого праздника!» В зале: «Не-е-е-ет! Не-е-е-ет!» А я опять: «Да погашу сейчас, и всё…»
– Вам нравилось работать в театре?
– Тяжело было. Очень тяжело. Колени дрожали. Ведь я порой играла по три спектакля в день: утром – для детей, вечером – для взрослых и еще один – выездной. Однажды до того дошла, что села гримироваться на «Мать» и вдруг осознала, что накладываю грим Козленка. Тогда я действительно почувствовала, что сил не остается. Ведь я играла искренне, отдавая всю себя без остатка. И когда выходила со знаменем в финале спектакля – колени по-настоящему дрожали.
Да и для ребят играть сложно. Надо уметь держать их внимание. Я выходила – меня слушали. Помню, играла мальчишку, у которого умерла мать. Выходила на сцену и делала всего несколько движений – расстегивала и снова застегивала гимнастерку. И ребята замирали – «значит, что-то случилось». Их не обманешь. Если искренне – они слушают. Даже Бабу-ягу слушают. Возражают, спорят, но слушают. В зал спуститься уже опасно. Герои иногда выскакивали к зрителям, прятались. «Ну-ка, ребята, дайте-ка мне вот этого! Дайте-дайте его сюда, я с ним разберусь…» – обращалась я. «Не дади-и-и-и-им!» И вдруг один раз какой-то мальчик подталкивает его. Все спасают, а он толкает. Ну,
