О себе любимом - Питер Устинов
Впрочем, меня совершенно не удивляет, что одна и та же книга могла привести к столь различным заключениям: ведь многие незаурядные личности являются снобами, ханжами и бесстыдными эгоистами. В маминой книге чудесным образом совсем нет духа осуждения. Для тех, кто умел заглянуть глубже, она обладала еще одним свойством, которое и объясняло все остальные ее качества: в ней рассказывалась правда, причем просто и без прикрас. Мама неспособна была не говорить правды, простой и неприкрашенной.
А еще здесь уместно будет вспомнить, что во время войны отец вдруг ни с того ни с сего объявил, что не согласен жить дольше семидесяти лет. Его категоричность всех поразила, особенно потому, что эти слова никак не были связаны с темой разговора. По-моему, он почувствовал, что Силы его уходят. И не только силы, но и возможность убедительно выступать в роли обольстителя. А он отказывался вести жизнь стороннего наблюдателя, которого впереди не ожидает ничего, кроме дряхлости. И чистым усилием воли он заставил себя умереть за четыре часа до своего семидесятилетия. К концу своей жизни он по-ребячески дулся из-за того, что ему не дарована вечная молодость. Мать страшно раздражало такое безволие, и она безуспешно пыталась вдохнуть в него хоть какой-то вкус к жизни. Однако он не поддавался, твердо зная, чего хочет. В завещании он потребовал, чтобы его кремировали — он хотел исчезнуть без следа. Маму кремация ужасала, однако она исполнила его волю. И потом, когда отца не стало, она постепенно скатилась к такой же злостной пассивности, которая так раздражала ее в нем. Можно было подумать, что она получила какую-то инструкцию с того света. Она угасала так же, как угас он, ожив ненадолго благодаря публикации ее книги. Она тоже попросила, чтобы ее кремировали, хотя прежде эта практика внушала ей страх. Я захоронил их прах вместе, на сельском кладбище в Глостершире.
Можно сказать, что они снова встретились, однако они по-настоящему и не разлучались. Конечно, в их жизни сразу после войны был ..тяжелый период, когда они расстались и отец жил в Лондоне в холостяцкой квартире, где готовил аппетитные блюда для услаждения своих гостей — или гостий. Позже они снова стали жить вместе, сначала в Лондоне, а потом в деревне. И их расставание нельзя было назвать разрывом — это было чисто физическое отсутствие. После смерти мамы я обнаружил огромные пачки писем, которые они посылали друг другу, разложенные по годам и перетянутые резинками. На первый взгляд они могли показаться болтливыми, непринужденными, содержательными, доверительными. Но среди них были и такие, которые мне читать было неловко, поскольку они явно не предназначались для посторонних глаз. В них было что-то не просто глубоко личное — они словно написаны на особом, тайном языке. Это — самые настоящие любовные письма, даже те, что писались в то время, когда они жили врозь, и у меня нет никакого желания их расшифровывать. Я просто храню их в аккуратных пачках, как их сложила мама.
Моих родителей не связывало романтическое чувство: они не Тристан и Изольда, не Ромео и Джульетта. Они создали нечто гораздо менее амбициозное, но при этом более глубокое. Вагнер не стал бы писать о них оперу. О них написал бы Оффенбах иди Моцарт. И Шекспир в качестве драматурга им не подошел бы — скорее Чехов с Толстым и Майкл Арлецн Фейдо.
Однако пора оставить родителей в покое. Нам пора в школу.
4
Приготовительная школа мистера Гиббса помещалась в доме на Слоан-стрит в Лондоне (если быть совсем точным, в доме номер 134). В то время как ученики других школ носили шапочки разнообразных расцветок со всевозможными гербами и монограммами, ученики мистера Гиббса носили кепки, странно напоминавшие картуз Ленина. Они были вишневого цвета и не имели никаких украшений. Сам мистер Гиббс был довольно плотный мужчина, чрезвычайно приветливый и чрезвычайно рассеянный. Похоже, у него были трудности с бритьем: помимо безупречно аккуратных седых усов в стиле старых вояк его лицо часто украшали кусочки окровавленной ваты. А еще он очень много пел, словно дорогое его сердцу уединение ванной комнаты всегда оставалось с ним. Его пение имело мало общего с известными мелодиями: это был некий речитатив на его собственные напевы, заставлявшие вспомнить Шенберга (скорее по небрежности, чем специально, поскольку слух у него был посредственный). Подобным образом он сообщал все новости, и хорошие и плохие, словно герольд своего собственного замка.
— Ах, Усти-бусти, — высоким тенорком выводил он при виде меня, — не можешь завязать шнурки... Иди-ка сюда... Садись мой толстячок...Мистер Гиббс, поможет-тебе...
Для неприятных новостей он использовал более низкий регистр, но и в этом случае его звучание упрямо опережало время:
—Томпсон-младший заслужил наказание... напишет он сто лишних строчек... явится после уроков ко мне.
У мистера Гиббса я освоил науку выживания, подчеркивая свою неуклюжесть и комичность и пряча свои тайные мечты из страха, что кто-то более щедро одаренный от природы примет их за вызов. Например, во время футбольных матчей меня часто ставили на ворота, отчасти потому, что я не слишком быстро бегал с мячом, а отчасти потому," что я был крупным мальчиком и занимал в воротах больше места. Теоретически было больше шансов на то, что я отобью мяч просто за счет того, что он попадет в меня.
Летом меня познакомили с игрой в крикет, и я впервые ощутил, что я иностранец. На мой вкус, мяч для этой игры слишком жесткий, словно смертоносное оружие, оставшееся от каких-то давних войн. (Крикет всегда представлялся мне игрой, которую изобрели какие-то крутые парни, от скуки начавшие перебрасывать друг другу неразорвавшуюся бомбу. За этой забавой наблюдал офицер с садистскими наклонностями и немалым хитроумием, который посвятил свою дальнейшую жизнь сочинению немыслимых правил для нее.) Британский гений заключается не столько в первенстве в играх, сколько в их изобретении. Удивительно много игр, в которые играют по всему миру, было придумано британцами: всякий раз, как другие нации начинают побеждать в какой-то игре, они хладнокровно изобретают новую, в которой некоторое время могут удерживать первенство просто потому, что, кроме них, правил никто не знает. Изобретателю крикета следует вынести особую благодарность, поскольку ему удалось придумать игру
