Сергей Ушаков - В интересах всех фронтов

Сразу же заговорила автоматическая малокалиберная артиллерия, выбрасывая десятки огненных шариков-снарядов. Цель под нами, сомнений нет, но характерного ничего не видно. Прошло три минуты. Снова командую:

- Разворот на двести градусов!

Рассчитываю пересечь аэродром другим курсом. Владимир молча выполняет команду. Через три минуты сбрасываю еще одну светящую бомбу и почти под собой вижу разрушенные ангары. Не раздумывая, нажимаю на кнопку сбрасывателя. С интервалом в полсекунды вниз полетели первые десять осколочно-фугасных бомб.

Самолет переваливается с одного крыла на другое. Владимир, выдерживая общее направление полета, уводит его от того места, где только что прошла серия снарядов. Я, как всегда, лежу на стеклянном полу и ожидаю разрывов бомб: может, хотя бы от одной из них возникнет пожар.

Идем над окраиной аэродрома, это мне видно хорошо. Начали рваться бомбы, освещая местность. Мелькнули силуэты самолетов, но пожаров не возникло - далековато. Остальные бомбы рванули в лесу. Следовательно, мы уже уходим от аэродрома. Теперь надо зайти так, чтобы все оставшиеся бомбы разорвались ближе к границе летного поля. Делаем еще заход. Вот показалось шоссе. Сбрасываю все тридцать бомб, растянув серию на целый километр. Одна из них разорвалась очень близко от самолета, безусловно повредив его, а может быть, и полностью уничтожив. Еще две бомбы разорвались на удалении тридцати - сорока метров. Можно было предположить, что если противником планировался на эту ночь вылет, то он был отменен или задержан из-за грозы.

Освободившийся от бомб самолет легко набирал высоту. Мы взяли курс на Клин. Впереди было так темно, что определить, где облачность выше, где ниже, оказалось невозможно. Приняли решение пройти ее верхом.

Высотомер показывал уже пять тысяч восемьсот метров. Вдруг машина начала судорожно вздрагивать. И не успели летчики отвернуть в сторону, как тряска еще больше усилилась, звезды пропали. Мы оказались в облаках. Пономаренко начал разворот влево, после чего самолет стало трясти еще сильнее, но вскоре снова показались звезды. Это успокоило.

- Теперь куда? - спросил Владимир.

- Пройдем немного на север, - предлагаю я, - ведь вся масса облаков смещается на юго-восток.

Прибор уже показывает высоту шесть тысяч девятьсот. Справа по борту и внизу под нами грозовые разряды в виде огненных лент и стрел самых разнообразных форм. Они мечутся с невероятной быстротой, словно затеяв какую-то страшную игру.

Прошло еще несколько минут...

Мы на высоте восемь тысяч четыреста метров. Развернулись на восток и опять оказались в облаках. Самолет трясет не так сильно. Видно, это уже вершина облаков, и в ней электрических зарядов немного.

- Кажется, сейчас перелезем, - сказал Арсен. И вдруг голос стрелка:

- Товарищ командир, у меня кислород вышел.

Надо немедленно оказать ему помощь. На такой высоте человек, лишенный кислорода, в течение двух-трех минут может умереть. Но добраться до стрелка можно только ползком: его кабина в плоскости самолета. И, надев на себя переносный баллон с кислородом, взяв второй, для стрелка, Прокофьич направился к нему. Когда нагнулся, чтобы пролезть в плоскость, нечаянно зацепился шлангом за что-то, и маска сползла с его лица. Борттехник сделал попытку отцепить шланг, но потерял силы и тяжело опустился на пол.

Увидев, что Прокофьич лежит на полу, его помощник Кищенко бросился на помощь, и в спешке без кислородного баллона, рассчитывая воспользоваться баллоном, который борттехник нес для стрелка. Добравшись до Прокофьича, Кищенко попытался потянуть на себя шланг второго баллона, но тот был накрепко зажат в левой руке пострадавшего. Правой же рукой Прокофьич зажал свой шланг. Оставшись без кислорода, помощник тоже потерял сознание.

Что делать? Внизу гроза, в самолете умирают два человека, судьба третьего неизвестна, оказать помощь некому...

Командир принял решение - снижаться. Другого выхода не было.

И самолет резко пошел вниз... Снижение было быстрым, приходилось через каждые пять - десять секунд глотать слюну, чтобы ослабить давление на барабанную перепонку. Самолет бросало так сильно, что порой он не слушался рулей. Иногда мы проваливались на пятьдесят - сто метров, а иногда какая-то сила на несколько десятков метров подбрасывала нас вверх.

Разговаривать было невозможно. В наушниках не прекращался сухой треск...

И вдруг новое препятствие. Винты моторов не были затяжелены, то есть лопасти не были развернуты на большой угол атаки. Сделать это теперь было некому, так как оба техника лежали без признаков жизни, а радист Давид Чхиквишвили не мог дотянуться до рычагов управления, не снимая кислородной маски. Из-за резкого снижения произошла раскрутка винтов. Винты вращались с бешеной скоростью, какой моторы никогда еще не испытывали.

Молнии все время сверкали внизу, но уже несколько позади самолета, так что мне не нужно было изменять курс, стремясь уйти от грозовых разрядов.

На высоте пять тысяч восемьсот метров радист снял маску и отправился к техникам. В это время самолет так сильно подбросило вверх, что он, хотя и упирался руками в обшивку, ударился головой и упал. Скорость самолета в этот момент была критической - вот-вот машина сорвется в штопор. Владимир, однако, удержал ее и сумел предотвратить опасность.

Ползком, чтобы не разбить головы, теперь уже я с радистом подтащили Прокофьича и его помощника к стационарным кислородным установкам. Отсоединив маску, попытались вложить конец шланга в рот бортмеханика, разжав ему зубы с большим трудом. Едва успели сделать это, челюсти Прокофьича опять судорожно сомкнулись, и доступ кислорода прекратился. Пришлось кислород подкачивать рычагом механической подачи.

Через несколько секунд у Прокофьича появились первые признаки дыхания. Затем борттехник глубоко вздохнул и открыл глаза. Они не выражали ни испуга, ни удивления, он хотел что-то сказать, но тут же заснул. Дыхание его окончательно выровнялось. Кищенко быстрее пришел в себя. Открыв глаза, он приподнялся и спросил:

- Чего вы от меня хотите?

Пришлось объяснять, что произошло. Тогда, показав на лежащего Прокофьича, Кищенко спросил:

- Умер?

- Нет, жив! Спит.

Через некоторое время Прокофьича решили разбудить. Встал наш борттехник с трудом. Лицо его сильно побледнело. Пришлось и ему рассказать о приключившемся. Кищенко окончательно оправился и уже орудовал у приборной доски, переговариваясь с летчиком, а Прокофьич, не прошло и минуты, снова заснул.

Гроза осталась позади. Мы скатились по наклонной с вершины грозового облака, миновав его центр. Самолет еще бросало, но это была уже обыкновенная болтанка.