Сьюзен Сонтаг - Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963.

«Его лицо было одним из тех лиц, которые, из страха ненадлежащего использования, не используют вовсе» ([Джуна] Барнс)

[Эдвард «Нед»] Розенхайм сказал мне сегодня, что [Кеннет] Бёрк назвал мою работу лучшей из всех проектов, представленных студентами, обучающимися по индивидуальной программе, – это значит лучше, чему Е.! Если бы только я могла убедить себя, что он не превосходит меня по врожденным способностям, меня бы перестали тревожить мысли о его жизни и поступках – вялых, лишенных цельности – и о нехватке у него знаний, которые приобретаются лишь посредством длительного + вдумчивого чтения трудов по философии, истории + литературы. Ему безразличны вещи, которые всецело захватывают меня – нравственность, творение, хаос, познание, чувственность; однако меня ужасает мысль о том, что он обладает природными способностями + осведомленностью, которой у меня никогда не будет!

Я узнала подробнее о том, что произошло с моей работой по «Ночному лесу». После того как ее прочитал Бёрк (который в письме к Розенхайму назвал ее «ошеломительной»), ее передали для прочтения еще одному человеку, какому-то преподавателю-гуманитарию, которому она вовсе не понравилась. Учитывая весомость слов Бёрка, работу передали, в качестве исключения, третьему рецензенту, также профессору-гуманитарию, который должен был выступить арбитром. Последнему работа понравилось еще меньше! Наконец руководство гуманитарного факультета призвало Уоллеса Фаули, который случаем был в университете, прочитать работу + и его решение считалось бы окончательным. Фаули работа понравилась так же, как Бёрку! (Вчера я прочитала мнение Фаули о «Ночном лесе» в одном из его сборников критических статей /«Клоунский Грааль»/ – его воззрения религиозны /родственны католичеству?/), но его анализ представляется гораздо более убедительным, чему Фрэнка.

Впервые за три года перечитываю «Мартина Идена» [роман Джека Лондона]. Теперь я со всей отчетливостью вижу, какое огромное влияние оказала на меня эта книга, хотя с точки зрения искусства я считаю ее незначительной. Взрослые книги я читала и ребенком (хорошо помню «Двадцать тысяч лет в Синг-Синге», «Беседы на небесах», «Отверженных» + «Агнца» [ «Сказки по Шекспиру»] – их я прочла, когда мне еще не было и девяти лет!) – однако прочтение книги Лондона совпало с подлинным пробуждением к жизни, как о том свидетельствуют эти дневники, которые я начала вести в двенадцать лет. В «Мартине Идене» нет ни одной идеи, относительно которой я бы не имела твердых убеждений, и многие из значимых для меня концепций зародились во мне под прямым воздействием этого романа – мой атеизм + значение, которое я придаю физической энергии + ее выражение, творчество, сон и смерть и возможность счастья!..

Для многих людей книга «пробуждения» – это в то же время утверждение положительного – подобно «Портрету» Джойса, так что их юность исполнена страстной надежды + и лишь позже в жизни они познают разочарование. Но в моей книге «пробуждения» проповедовалось отчаяние + поражение, и я выросла, в буквальном смысле не осмеливаясь ожидать счастья…

А вот взять еще «зрительный трюк» Мартина – пошловатую панорамную ретроспекцию Лондона – посредством которой в каждый важный момент его жизни перед ним шествует вереница образов из прошлого… Я ощущаю такую же потребность в последние четыре года: зафиксировать + расположить в порядке свой опыт и переживания, понять собственное развитие как философа-диалектика – быть в совершенном сознании каждую минуту, а значит, ощущать прошлое таким же действительным, как настоящее. Впервые я вижу истоки такого образа жизни, подобных нарциссистских настроений в этой книге… Страстная надежда существует в силу внешнего желания + стремления к ней; отчаявшаяся страстность, которую я восприняла в юности, рефлексивна и питается самой собой; единственное благо, которого она может достичь, – это знание… Еще более постыдное следствие подобной разновидности пессимизма состоит в общественном поведении – человек становится интеллектуальным вампиром!..

Перечитать еще одну критически важную из моих «ранних» книг – «Подводя итоги» [Моэма] – надо же, в 13 лет воспринять столь учтивый аристократический стоицизм! Конечно, на меня оказал большое влияние его литературный вкус – в первую очередь узор.

[N.B. После смерти СС я не нашел среди ее бумаг других записей за 1950 год, а также дневника за 1952 год. Мне неизвестно, вела ли она дневник в те два года, избавилась ли от записей или же таковые оказались утеряны]

1953

Сегодня у Шёнхофа [;книжный магазин в Кембридже, штат Массачусетс*], ожидая, вновь с приступом тошноты, пока Филипп выберет книгу в подарок на день рождения [профессора Арона] Гурвича («Письма» Декарта оказались распроданы), я раскрыла томик рассказов Кафки; и попала на страницу «Превращения». Я словно почувствовала сильный удар, такова абсолютность его прозы, чистая документальность, ничто не вынуждено и не затуманено. Насколько же я ставлю его выше всех других писателей! Рядом с ним Джойс выглядит глупым, Жид – да, слащавым, Манн – пустым + напыщенным. Лишь Пруст настолько же интересен – почти. Ноу Кафки даже в самой вывихнутой фразе присутствует то чудо документальности, действительности, которого нет ни у одного современного автора, какая-то дрожь + сверлящая до синевы зубная боль. Так в «Чайлд-Роланд дошел до Темной башни» [Роберта Браунинга], так и на отдельных страницах в дневниках Кафки. Вот фраза: «Но они не могут; все возможные вещи случаются, только то, что случается, возможно».

В этом качестве открытости (ужасающей) и непринужденности письма сокрыт величайший гений. Толстому оно было присуще в высочайшей степени + отсутствие этого качества почти во всех современнных сочинениях, даже подлинно талантливых, предопределяет их малозначимость. Например, «Мисс Одинокое сердце» [Натанаэля Уэста] или «Ночной лес» [Джуны Барнс].

Страшно подавленная, умолкшая под воздействием снов, что посещали меня в последние несколько недель, с невероятно реалистичной кульминацией вчера ночью. Их тема? Ну конечно, что же еще! Филипп завел будильник на 5 утра, и я слышала звонок. Мне хотелось подняться. Но я знала, что если позволю себе заснуть снова, то буду вознаграждена. Стоило мне заснуть, как все возобновилось – но на этот раз с мучительной явственностью. Можно было дотронуться…

Был там вроде как утес, дорога, ведущая вниз, к пирсу, затем комната с полуторной кроватью очень темного дерева, а еще позже – сцена в зрительном зале.