Борис Сичкин - Я из Одессы! Здрасьте!

Как-то мы обслуживали на передовой танковый полк, было затишье, но в любую минуту мог произойти танковый бой. До немецких позиций рукой подать, и буквально на каждом шагу стояли часовые. Рядом было село, куда стремился Дедов, чтобы достать «сальца». Он меня просил, чтобы я узнал пароль. Сделав вид, что просьба потребовала неимоверных усилий, сообщил ему пароль — «Курок», а ответ — «Курск». Счастливый Дедов отправился в село. На обратном пути, когда его остановили часовые, он уверенно сообщил пароль, но вместо отзыва последовала команда: «Ложись!» Лежал он примерно часа полтора, пока с ним не разобрались. Так повторялось трижды. Всякий раз я объяснял, что опасность заставляет командование принимать меры сверхбдительности, и Дедов верил мне. Чувство вечного голода напрочь затмило у него все.

Как-то я достал польский орден и повесил певцу Шмигельскому. В столовой я сел рядом с Дедовым, а напротив усадил Шмигельского с наградой. Дедов, увидев награду на груди Шмигельского, обратился ко мне:

— Борис, что у него на груди?

— Польский орден. При награждении польским правительством наших солдат наш начальник, учитывая его польскую фамилию, представил его к награде. Конечно, это несправедливо, так как в нашем хоре есть только один достойный человек — это ты.

Расстроенный Дедов обратился ко мне за советом. Я порекомендовал ему жаловаться, чтобы начальству в дальнейшем было неповадно.

К этому времени доброго и умного подполковника Яновского на этом посту сменил откровенный идиот и тупица майор Корнеев.

Я не любил его за тупость, а он не любил меня за моё непослушание и успел наделать мне много пакостей. В частности, перед двумя награждениями устроил мне ряд провокаций и лишил меня двух орденов. Я это запомнил.

Я послал Дедова в политуправление фронта к полковнику Прокофьеву, зная, чем это кончится. Полковник ничего не понял, но за несоблюдение субординации (солдат не может через голову вышестоящего по чину жаловаться), дал нашему начальнику трое суток домашнего ареста.

Я подождал три дня и послал Дедова к члену военного совета фронта генерал-лейтенанту Телегину. Тот тоже ничего не понял из рассказов Дедова, но, в свою очередь, дал нашему начальнику пять суток домашнего ареста. Я подождал пять суток и сказал Дедову, чтобы он оповестил начальника, что если его, Дедова, поход к маршалу Жукову не увенчается успехом, то он поедет в Москву к Сталину.

Начальник, хоть и был идиотом, но не до такой степени, как Дедов. Поняв, что все направлено против него и исходит от меня, он пришёл ко мне.

— Борис, я тебя умоляю, не посылай его к маршалу Жукову, — взмолился он. — Я же так никогда свободы не увижу.

Я сжалился и сказал Дедову:

— Подожди ещё несколько месяцев и ты получишь высшую польскую награду. По договорённости со мной Шмигельский пришёл в столовую без орденов. Дедов поцеловал меня и облегчённо вздохнул.

Спустя какое-то время я в присутствии всех наших юмористов вручил польский орден и наградной лист нашему басу под аплодисменты собравшихся. Дедов ни на минуту не сомневался, что это законный орден, и всю войну его с гордостью носил.

ПОЛЬСКИЙ ПАТРИОТ

В Люблине был военный госпиталь. Я однажды побывал в нём, чтобы повидать наших раненых. Меня страшно удивило, что немцы лежат на нормальных постелях, у каждой кровати — карточка с описанием их состояния: давления крови, температура — утренняя и вечерняя. А наши солдаты лежат на полу на сене. На них никто не обращает внимания.

Я вызвал главного врача, представился работником комендатуры и приказал срочно положить наших бойцов на койки, а немцев на пол. Я приходил в госпиталь ежедневно и проверял отношение врачей к нашим солдатам.

В одно из посещений поляк-санитар показал мне двух офицеров СС, которым устроили сущий рай. Кормят лучше всех, по приказу главврача приносят им мясо, рыбу и другие продукты. А советские солдаты этого не получают.

— Как быть? — спросил у меня поляк после того, как мы распили бутылку спирта.

— Чего спрашиваешь? — отвечаю я. — Поступай по справедливости. Как польский патриот… Через несколько дней я пришёл в госпиталь и встретил счастливого санитара.

— Справедливость восторжествовала, — сказал он с лёгким акцентом, — я их отравил. Койки, где лежали эсэсовцы, были заняты нашими ранеными.

О, Польша! С этой страной у меня больше связано приятных воспоминаний, нежели грустных. Я знал ещё до войны, что Польша — страна самых красивых женщин. Не случайно, что многие мои польские воспоминания связаны с ними.

В то время в Люблине был комендантский час. Идти по полностью затемнённому городу разрешалось только людям с особыми пропусками. Пропуска у меня не было, поэтому, когда в полной темноте я слышал окрик комендантского патруля: «Стой, кто идёт?» — неизменно отвечал: «Диверсант». Патруль: «Проходи». Солдаты и офицеры обладали чувством юмора и никогда не проверяли у меня документы.

ГОРОД ЛОДЗЬ. ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ

Я часто вспоминаю, как в Лодзи мне некоторое время на общественных началах пришлось побыть в роли… директора бардака.

На Пятнковской улице, дом номер 5, был бардак. Это был пятиэтажный дом, в каждой квартире которого жили проститутки.

Профессия эта тяжёлая, вредная и неблагодарная. Лично я к ним отношусь с жалостью, но и с уважением. Как это ни парадоксально, но проститутка тебя не обманет. Самые верные жены — это бывшие проститутки. Я с отвращением отношусь к женщинам, которые официально не числятся проститутками, но занимаются проституцией. Кстати, это относится и к некоторой категории мужчин.

Сколько мне приходилось наблюдать, как женщины отдавались направо и налево нелюбимым мужчинам, чтобы попасть в кино или на телевидение. А выйти замуж без любви, ради денег — разве это не проституция? Так вот, гуляют эти нештатные проститутки в богатых домах, а в Советском Союзе они ещё занимают посты в партии.

Когда мы узнали о действующем бардаке, бросились туда стремглав, минуя музеи и библиотеки. Познакомившись с его обитательницами, я убедился, что люди они интересные и стоящие. Каждая профессия накладывает на человека какой-то отпечаток. У всех проституток, как и у евреев, всегда грустные глаза. Но в этот раз я заметил у них кроме грусти в глазах ещё какой-то испуг. Я понимал, что во время войны их работа намного усложнилась, и у меня появилась потребность успокоить их и помочь им.

Они поняли, что я их друг, и рассказали мне, что часто приходили русские офицеры, но денег за услуги не платили, угрожая пистолетами. Это граничило с хамством. На добровольных началах я и ещё несколько энтузиастов взяли шефство над бардаком. Каждый день дежурили от нас два автоматчика. Если случалось какое-нибудь недоразумение, дежурные вмешивались, и офицер мгновенно платил всё, что положено. Они, офицеры, не сомневались, что мы официальный комендантский патруль. Когда в бардак заходили пьяные офицеры и начинали хулиганить, то мы били им морды за все: за девчат, за себя… Жаловаться некому и опасно, так как действие происходило не где-нибудь, а в бардаке. Действовали мы безнаказанно.