Санатория – Евпатория - Тамара Шаркова
Сложные чувства
Нас разбудили за три часа до приезда. Напоили чаем и велели одеваться и собираться. Поднялась кутерьма. Из соседнего вагона, где ехали мальчики, пришел вожатый Витя, чтобы с нами попрощаться. Он был студентом Киевского Политехнического института и жил в Киеве. А Маша училась в Москве, но жила в Евпатории. Девочки из Киева стали договариваться с Витей о встрече на Владимирской Горке. И наши, и из пятого корпуса. Его все любили. А о Маше как-то забыли.
Витя сказал:
— Хорошо-хорошо, я согласен. Но давайте пораньше, чтобы на встречу смогли прийти и те, кто не сразу из Киева домой уедет. Мы сможем им город наш показать. Вот Таня, например. На сколько ты в Киеве задержишься?
Я ужасно покраснела и ответила, что ещё не знаю. Может быть на день или два.
— А я, наверное, на три, — сказала Лена-беленькая из Херсона.
— Тогда давайте так. Я дам Вете свой телефон, она с вами договорится, например, на послезавтра, и мне сообщит.
Все захлопали в ладоши, даже те, кто не очень был уверен, что сможет задержаться на два дня.
— Я вашу смену никогда не забуду, — засмеялся Витя. — Этот ваш побег на море. И ещё то, как мы мальчиков в волейбол обыграли. С фантастическим счётом! А ну- ка, Таня, покажи свои коленки? Подзажили хоть немного?
Девочки расступились, и мои острые покрытые свежими болячками коленки оказались у всех на виду.
— Я всегда говорю, что в волейболе воля к победе и преданность команде важнее физических данных игроков. Вот Таню из-за роста не хотели брать в игру, а какие мячи она спасала! Я так тобой гордился, Таня! Ни один мальчишка не решился бы на такие падения. Их капитан признался, что готов взять тебя в свою команду.
Вот на этом месте мне очень захотелось раствориться в воздухе и стать невидимой. Говоря по-правде, не очень-то я интересовалась волейболом. Я напросилась в команду исключительно потому, что тренером был Витя. И потому хотела бы привлекать к своим «подвигам» поменьше внимания. И правильно делала. Но Кира и Лина, конечно, меня обняли. Любка засияла, как будто похвалили её. А вот пионервожатая Маша… Маша сказала всего несколько слов и надолго отравила мне жизнь.
— Ну, и взял бы! Татьяна настоящая «пацанка»! Из панамки пилотку сделала, по деревьям лазит, по заборам. Если бы не косы — настоящий мальчишка.
Она как-то зло это сказала. Все это почувствовали и на минуту притихли.
Первой опомнилась Любка.
— А знаете, Маша, — сказала она с невероятной ехидностью в голосе. — что одна девочка, которая тоже любила лазить по деревьям и ходила со сбитыми коленками, когда выросла, то стала…(тут Люба оглядела всех торжествующим взглядом) — ГАЛИНОЙ УЛАНОВОЙ!
Дома…
Столичный автобус приехал в наш городок поздно вечером. Были душные розовато серые сумерки жаркого летнего дня. По крутому, выложенному булыжником спуску к реке Тетерев, мы с мамой добрались до Студенческого переулка. Первый дом за углом — наш. Его называют «Дом в сиреневом саду», потому что вдоль забора растут древовидные сирени самых разных сортов. Первыми распускаются деревья со светло сиреневыми цветками из четырёх лепестков. А потом с махровыми: тёмно красными и фиолетовыми. Между ними невестами стоят белые сирени. До конца июня мама каждый день срезает ветки с тяжёлыми гроздьями соцветий и раздаёт букеты всем, кто попросит.
Дом нам не принадлежит. Он служебный. Но когда-то до революции в нём жила семья польских врачей. Сирени — это память о них.
До калитки я добегаю первой, нажимаю на «клямку» (так по польски называется щеколда), и тут же одновременно раздаётся сердитый клёкот Брундуляка и осторожное тявканье «дворянки» Найды.
Брундуляк — это наш «бойцовский индюк». Он обожает маму, боится папу и сражается со всеми остальными. Если злобный индюк гуляет во дворе, я перелажу в сад через забор и вхожу в дом через веранду. Брат утверждает, что в Брундуляка вселился дух какого-то свирепого вождя команчей или апачей. Сейчас индюк со своим индюшиным племенем заперт в сарае, и я смело мчусь к крыльцу, с которого навстречу мне бегут папа, сестра с неразлучной подругой Галей; спешит, раскинув руки, любимый дядюшка-художник из Ленинграда — в испачканной красками толстовской блузе и с кудрями до плеч; и неспешно шествует брат Владислав с ещё незнакомым мне сокурсником-философом из Московского университета.
«Да ты просто креолка!» — восхищается моим загаром сестра. «Ну, и дылда!» — делает комплимент старший брат. А папа не спускает меня с рук, как будто мне по-прежнему четыре года, как было, когда мы впервые увидели друг-друга после войны.
Я ДОМА!
“Лети, лети, лепесток, через запад на восток…»
Помните, какие желания загадала Люба, когда мы гадали на цветке цикория? Так вот: ровно через год в сентябре 1954 года мы Любкой жили в Киеве в одном доме, учились в одном классе и сидели на одной парте! Возможно Мальчик из фильма о Золушке сказал правду, и «дружба помогает нам делать настоящие чудеса!»
P.S
Но чтобы произошли эти удивительные события, мне, по законам той же сказочной истории, нужно было пережить много трудных испытаний.
В конце лета папа тяжело заболел. Почти год его лечили в столичной клинике. Мама сняла угол недалеко от больницы и оставалась с ним всё это время.
В служебную квартиру поселили других людей, а я целый год кочевала от одних папиных друзей к другим. Готовиться к выпускному экзамену в музыкальной школе без своего инструмента было нелегко. Приходилось искать свободные классы и учить любимый первый концерт Бетховена урывками.
Но зато, когда в наш город приехал молодой, но уже знаменитый пианист Святослав Рихтер, мне разрешили присутствовать на его выступлении. Он давал концерт в честь пожилой дамы — своей родственницы — в маленьком зале музыкального училища. Играл сонаты Бетховена. Меня представили ему как самую юную выпускницу. И он
