Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер
На рассвете я не отпущу тебя в это проклятое иное. Я удержу тебя, и мои руки пройдут по всему твоему телу и внутрь его. Тебе не придется даже тронуть меня кончиками твоих божественных пальцев, чтобы моя птичка пропела песню счастья и радости.
В нашей молодости и даже после ты говорила мне, какая со мной проблема: ты не можешь дотронуться до меня, чтобы я тотчас не изошел. Я никогда не знал, сожаление это или просто констатация. Твоя грудь до конца сохранила свое великолепие, свою трепещущую свежесть и идеальные пропорции. Я же после расстрела моей простаты утратил способность выращивать мою птичку, но вот желание однажды вернулось, такое же буйное, как в молодости, только при этом ничто не твердело во мне и не рос птенчик, выпавший из гнезда.
Ты лежала на больничной кровати, через два или три дня после операции, когда тебе удалили злокачественную опухоль и долю левого легкого, а заодно несколько маленьких узелков там и сям, «пара пустяков», как тебе сказали. Было по-летнему жарко и душно снаружи и внутри. В твоей палате без кондиционера ты дремала, лежа на спине, с обнаженными плечами и грудью, без малейшего стыда. Твои руки, в которые были вставлены разноцветные трубки, покоились на кровати. Ты лежала неподвижно. Я проскользнул в палату, дверь была открыта. Ты не пошевелилась.
Вот такой я тебя и увидел. Я залюбовался совершенством твоих плеч и великолепием твоей груди, как будто никогда не видел их раньше, и желание, да, желание взять тебя, обладать тобой охватило меня, хоть мне и остался лишь незатушенный кончик сигары, я желал обладать тобой, да, все мое желание возродилось и захлестнуло меня.
Вдруг ты проснулась, посмотрела на меня и зашептала, протягивая ко мне руку:
— Забери меня отсюда, родной, прошу тебя, прошу, я хочу домой, не хочу оставаться здесь, забери меня отсюда.
Я взял твою руку и очень крепко сжал ее, а потом поднес к губам настолько деликатно, насколько был способен в моем состоянии. Я подумал, что теперь все будет хорошо, и шепотом сказал тебе это.
— Все хорошо, родная, все будет хорошо.
— Забери меня отсюда, прошу тебя! Забери меня отсюда, родной!
— Тебя скоро выпишут, когда ты выздоровеешь.
— Нет, нет! Я хочу уйти сейчас же, сейчас же, прошу тебя, я не хочу здесь оставаться! Забери меня отсюда!
Ты не унималась, металась на кровати, умоляла, а мое желание все росло.
Вошла санитарка и попросила меня выйти, пока она займется туалетом больной. Я вышел, а когда вернулся, ты лежала на боку, укрытая простыней, и крепко спала. Я остался рядом с тобой, желание сжать тебя в объятиях и более того меня не оставляло.
Я вышел пройтись в парк Монсури по соседству, в надежде найти там немного прохлады, говоря себе, что твой рак побежден, а мое желание вернулось, и даже если не вернется хоть малость ригидности, желание сделает свое дело, вопреки мнению медицинского светила — простата-пшик-либидо-на-нуле, — да, профессор ошибался. Он не знал ни твоей сохранившейся в неприкосновенности красоты, ни силы моего желания и глубины нашей любви.
Пулидор
Сегодня или вчера Пулидор Раймон[14], Пупу, упал с велосипеда. Пулидор был моим кумиром после Затопека[15]. Твоим — нет, но одна прогулка привела нас к нему. Мы были где-то в провинции и поднимались по довольно крутому склону. Мы были молоды, ты поднималась, куря, попутно созерцая и комментируя пейзаж. Ты любила сельскую местность, как любила море, горы, реки, ты любила все. А я — я тоже старался любить все, в надежде, что ты немножко любишь и меня, хоть я совсем не похож на лучезарный пейзаж.
В общем, мы поднимались в нашем темпе, скажем так, неспешно. И нас тогда — ты курила, я уже говорил, — обогнала немолодая пара, моложе, чем мы сегодня, но старше, гораздо старше нас в тот далекий день. Им, казалось, было совсем не тяжело, они поднимались бодрым, веселым шагом. Не помню, кто из нас, ты или я, окликнул их:
— Надо же, вы, наверно, спортсмены!
— Мы — нет, наш сын.
— Ваш сын? Вот как? А какой спорт?
— Велоспорт.
— Велоспорт? Он участвует в «Тур де Франс»?
— Участвует в «Тур», да-да-да.
— Вот как, скажите пожалуйста! Кто же это?
— Ну, это не Коппи[16].
— Не Фаусто Коппи, но все же «Тур де Франс»! Кто он?
— Пулидор, Раймон.
— Раймон Пулидор!!!
— Он хороший мальчик, — сказала мать.
Отец подхватил:
— Хороший мальчик, точно, но на велосипеде он отнюдь не Коппи.
Снова мать:
— Благодаря ему мы ни в чем не нуждаемся. Он отдает нам почти половину того, что получает.
— На это грех жаловаться, точно.
Мать продолжала:
— Он добрый, такой добрый.
Отец:
— Да, он хороший сын, верно, все верно, но на велосипеде он не…
В этот день я понял, почему Пулидор не выигрывал и никогда не выиграет «Тур».
«Тур» был одной из моих жизненных целей, когда я был мальчишкой. Я хотел участвовать в «Тур де Франс», не для того чтобы выиграть, просто участвовать. Хотел, но не до такой степени, чтобы научиться ездить на велосипеде. И после того подъема по склону с родителями Пулидора я часто ловил себя на том, что воображаю себя Пупу и вспоминаю маму, которая думала, что я никогда ничего не добьюсь. Она спрашивала меня — помнишь? — когда ты была беременна, а мы еще не поженились, что я буду делать, оставшись один с пащенком на руках.
— Детей рожают женщины, мама.
— Она тебя бросит. С какой стати ей оставаться с тобой? Ты урод, а она красавица. Ты лодырь, а она работает не покладая рук. У тебя ни гроша, а у нее налаженное дело. Зачем ей быть с тобой?
— Любовь, мама. Ты никогда не слышала о любви?
— «Лямур, тужур лямур»!
Она улыбнулась. Она знала, что такое любовь.
— Любовь на хлеб не намажешь!
А потом, потом я как драматург стал своего рода Пулидором. Мы все были Пулидорами. Каждый раз, когда кто-то из нас
