Владимир Оболенский - Моя жизнь. Мои современники
Преподавательский состав в гимназии Бычкова был значительно лучше, чем в казенных гимназиях, и отношение к ученикам было менее формальное. Блестящим преподавателем математики был сам Бычков, автор самого распространенного задачника по алгебре. Вообще преподавание математики было поставлено отлично. Другие два математика, Билибин и Вульф, были тоже превосходными учителями, а уроки учителя физики Гольдштейна были прямо увлекательны. По другим предметам были у нас и хорошие, и плохие учителя, среди них довольно много молодых — Е. Ф. Шмурло (недавно скончавшийся в Праге историк), И. Ф. Анненский (впоследствии известный поэт) и др., — еще не заросших мхом рутины.
В особенности хорошо велось преподавание в младших классах, где было мало учеников. Так, в третьем классе, куда я поступил, нас было всего 16, а в четвертом — 11. Между тем в казенных гимназиях в классах бывало по 40 человек, что очень затрудняло преподавание. Малочисленность классов чрезвычайно сближала между собою учеников. В четвертом классе мы все хорошо познакомились друг с другом не только в стенах гимназии, но по субботам и воскресеньям часто ходили друг к другу в гости. Это близкое знакомство с товарищами младших классов сохранялось у меня не только в течение всей гимназической и университетской жизни, но и значительно позже. Теперь большинство из них умерло, трое живут в советской России, но с одним, А. Н. Потресовым, я продолжал в Париже свое 52-летнее знакомство и дружбу вплоть до его смерти.
Наша детская сплоченность предохранила нас от разлагающего влияния школьных товарищей, которые поступали в средние и старшие классы гимназии. Это были по преимуществу великовозрастные гимназисты, исключенные из других учебных заведений за неспособность, лень или дурное поведение.
Дисциплина в гимназии Бычкова была довольно слабая. Не имели мы и форменной одежды. Это облегчало гимназистам старших классов кутежи и посещения всевозможных «злачных мест». Мы, младшие гимназисты, тоже пользовались своей «штатной» внешностью. Гимназия Бычкова помещалась в собственном доме, на углу Лиговки и Бассейной улицы. В те времена эта часть города была малозаселенной. Улицы и переулки, окружавшие гимназию, были застроены маленькими деревянными домиками; прохожих и проезжих там было мало, и дворники почти не счищали с них снега. Эти тихие переулки и были использованы нами для игр и состязаний. После уроков мы отправлялись туда и устраивали форменные сражения: дрались снежками, кулаками, ремнями. Бывало, что участники этих боев возвращались домой с «фонарями» на скулах и кровоточащими носами. Помню, как в третьем классе мы по необъяснимой для меня причине возненавидели двух великовозрастных товарищей. Они, конечно, вступили между собою в союз и объявили нам войну. Темперамент у них был боевой, а мускулы значительно крепче, чем у всей прочей мелюзги. Тем не менее принять открытый бой со всем классом они не решались, а, выходя из гимназии, скрывались в переулках и за каким-нибудь углом выжидали удобного случая выместить свою злобу на шедших в одиночку или небольшой группой товарищах. Страшновато поэтому нам было возвращаться домой, но казалось унизительным менять свой маршрут из-за грозившей нам опасности. Поэтому с бьющимися сердцами и стараясь держаться кучками, мы все же шли опасными переулками и принимали бой, кончавшийся, если нас было много, блестящей победой и бегством коварных врагов.
К директору Бычкову мы, гимназисты, относились с огромным уважением. Уроки его были необыкновенно талантливы и увлекательны, а кроме того он отличался каким-то особым педагогическим тактом: он никогда не повышал голоса, но достаточно было его прямой, строгой фигуре появиться в рекреационном зале, чтобы немедленно прекратились в ней неистовый гомон и драки. Ибо он умел внушить нам к себе не только любовь и уважение, но и страх.
Когда я был в 5-ом классе, гимназию купил Г. Я. Гуревич и стал ее директором. Это был почтенный и добрейший человек, прекрасный преподаватель истории, но ни уважения, ни страха внушить нам не смог.
Тем не менее ему удалось несколько дисциплинировать гимназию. Он завел форму установленного образца, стал исключать из гимназии наиболее кутящих и развращенных гимназистов и несколько повысил учебные требования.
При Гуревиче, как и при Бычкове, преподавательский состав гимназии был в общем хороший, но были и исключения, как например, наш учитель словесности, заставлявший нас подробно изучать Домострой и Моление Даниила Заточника, но доведший курс истории литературы только до Пушкина. Весь период русской литературы после тридцатых годов так и остался нами не пройденным.
Чтобы несколько усилить, в соответствии с требованиями министерства, запущенное при Бычкове преподавание древних языков, Гуревич пригласил новых преподавателей.
О своем учителе греческого языка, И. Ф. Анненском, я уже упоминал. Он вел наш класс в течение всего гимназического курса, и я с любовью о нем вспоминаю. По мягкости своего характера, он не мог нас заставить заниматься как следует, и мы кончали гимназию с очень слабыми знаниями греческого языка. Через несколько лет после окончания мною гимназии, когда на Парнасе русской поэзии внезапно появился новый поэт, утонченный эстет Иннокентий Анненский, начавший печататься впервые в сорокалетием возрасте, мне трудно было представить себе, что это тот самый бледнолицый блондин с козлиной бородкой и задумчивыми глазами, наш милый «Инокеша», как мы его называли, которого, не приготовив урока, мы «заводили», спрашивая о происхождении разных слов. Страстный филолог и знаток сравнительного языкознания, Анненский всегда попадался на ловко закинутую хитрыми мальчишками удочку и подолгу объяснял нам санскритские корни. На доске появлялись столбцы этих корней — разные «бха», «рха», «рхи» и т. д., а мы, в ожидании звонка, смотрели на часы, изредка задавая ему новые вопросы, чтобы поддержать «завод».
Когда праздновался какой-то юбилей нашего директора, Анненский принес нам для произнесения на чествовании написанное им от лица учеников стихотворение. Возможно, что эти довольно банальные стихи были первым творением известного поэта. Помню их начало:
Мы собрались тесной гурьбойИ на праздник веселый пришли.Видишь, книг у нас нету с собой, —Мы цветов для тебя принесли.
Как я выше упоминал, с третьего класса я попал в тесный кружок одноклассников, близкое знакомство с которыми у меня продолжалось в течение всего учебного периода. Некоторые из них стали впоследствии людьми заметными. Например, А. Н. Потресов — один из вождей русских социал-демократов, К. А. Красусский — профессор химии, Я. Я. Гуревич — сын нашего директора, занявший потом место отца, известный педагог, Д. Е. Жуковский — издатель философских книг, Г. М. Григорьев — самый популярный из преподавателей физики в петербургских гимназиях. Последний вошел в наш кружок позже других, поступив лишь в седьмой класс гимназии.
По субботам и воскресеньям мы часто бывали друг у друга, устраивали совместные игры, чтение русских классиков, а то и любительские спектакли. Разговаривали о гимназических делах, о каникулярной жизни, о прочитанных книжках, иногда философствовали. Но, в отличие от большинства гимназистов, наших сверстников, никогда не сквернословили и не вели скабрезных разговоров о женщинах. Не знаю, природная ли стыдливость, или внушенная домашним воспитанием порядочность мешала нам говорить друг с другом о «похабной» стороне жизни, но она была по молчаливому соглашению совершенно устранена из нашего товарищеского общения.
Само собою разумеется, что каждый из нас не мог не интересоваться так называемыми «вопросами пола», в особенности в переходном к возмужанию возрасте, но мы считали долгом свои размышления на эту тему скрывать друг от друга. Я, например, поступая в гимназию, не имел никакого понятия о существовании половой жизни. Гимназисты очень любят «просвещать» таких невинных мальчиков, а меня так никто и не «просветил». Первоначальное понимание половых отношений я получил из наблюдений над животными.
В младших классах мы все более или менее добросовестно учились. В средних началась дифференциация на три категории: наиболее прилежные остались первыми учениками и затем окончили гимназию медальерами; более ленивые, но способные, учились лишь столько, сколько было нужно для переходов из класса в класс; наконец, третью категорию составили те, кто заводил дружбу со «шпаной» нашего класса и вступал на дорогу кутежей и разврата. Эти совсем забрасывали учебу, оставались в классе на второй год и выбывали из нашего дружного кружка. В числе последних был мой двоюродный брат Гриша Ладыженский, тот, которого его мать так страстно стремилась довести до университета. Был хорошим мальчиком, умным, способным. В младших классах считался одним из первых учеников. Потом стал полениваться, завел друзей из великовозрастных кутил, и в шестом классе уже ходил с ними во время большой перемены в какую-то молочную, куда они таскали водку, и возвращались часто в гимназию в нетрезвом виде. Затем пошли ночные кутежи, женщины… Так Гриша и не мог окончить классической гимназии. Еще при жизни матери он поступил в Николаевский кадетский корпус — заведение, в которое стекались кутящие юноши, не осилившие наук в других корпусах и гимназиях. После смерти матери Гриша, окончив корпус, поступил в Николаевское кавалерийское училище, но умудрился быть из него исключенным за то, что приехал на переэкзаменовку в совершенно пьяном виде. Денег у него было много от продажи имения, а потому, поступив вольноопределяющимся в стоящий в Москве Сумской драгунский полк, он предался кутежам уже без всякого удержу. Кончилось тем, что, прокутив в два года все свое состояние и женившись на цыганке из «Яра», он поступил сначала мелким чиновником в канцелярию московского генерал-губернатора, а затем получил место земского начальника одного из пригородов Москвы.
