Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

В одну из следующих ночей спал в стоге камыша и утром проснулся от страшного шума и гама. Шевельнулся и сотни крыл стали бить по сухой траве — видно, большая стая птиц поднялась в воздух. Так он шел еще несколько дней, уже не таясь, но шел по целине, избегая дорог.

Однажды присел в степи перекусить. И вдруг из-за ближайшего холма показался грузовик, в кузове которого сидело несколько человек — оказывается, вблизи пролегала проселочная дорога. Грузовик подъехал и остановился, а сидевший рядом с шофером человек стал приглашать Женьку подвезти. Тот отказывался. Тогда вмешался находившийся в кузове мужчина, в полувоенной одежде, и Женьке пришлось сесть. Поехали. «Полувоенный» стал спрашивать, кто, откуда, куда. Женька в ответ — темнить. «Придется задержать до выяснения», — сказал «полувоенный» и стал требовать от сидевшего с шофером, чтобы машина поехала туда-то. Тот отказывался, говоря, что своих дел по горло. Наконец согласились сначала заехать в совхоз, а потом в район. «Полувоенный» все расспрашивал, и из расспросов Женька понял, что его принимают за чеченца, которых сюда вывезли еще в войну. Приехали в совхоз — хутор из нескольких домов. «Полувоенный» ушел в дом, сказав Женьке, чтобы сидел в кузове. Человек, ехавший в кабине с шофером, сочувственно проговорил: «Эх, парень, подвел же я тебя. Я сейчас пойду в дом и буду ему зубы заговаривать, а ты беги».

Как только закрылась дверь и прошло несколько мгновений, Женька спрыгнул с машины и помчался к видневшейся невдалеке рощице. Он был уже близко от нее, когда от хутора послышались крики, а затем и выстрелы. Оглядываясь, Женька видел, что «полувоенный» бежал за ним, стреляя из пистолета, но был далеко, а роща близко. Женька уже ликовал, но рано. Из леска прямо на него выехал человек с ружьем за спиной. Ружье он сразу перехватил на руку и остановил Женьку. И вот опять в машине.

Женьку привезли в район, сдали в милицию и посадили в тюрьму. Началось следствие. По рассказам Женьки, следователь был фигурой своеобразной. Лейтенант-казах, довольно плохо говоривший по-русски, спрашивал: «Лампочку видишь?» — «Вижу». — «А у немцев лучше?» — и впивался глазами. Наконец на сцене появился конвойный лейтенант, тот самый, который водил Женькину бригаду на шахту: «Признаете? Ваш?» — «Нет, вроде, не наш. Не похож». Но вот позвали солдат-конвоиров. Те тут же признали: «Бузюк! Он!» Так кончился этот побег.

Назад ехали вместе. Солдаты были довольны, но не тем, что поймали беглеца, а, главное, тем, что пожили другой жизнью, поездили. К Женьке относились беззлобно и даже подсознательно с какой-то благодарностью. Он это чувствовал. Привезли к подполковнику Чечеву. Тот отдернул занавеску на стене кабинета, где висела большая карта, и велел показать, какими путями шел, где поймали. Промерил циркулем и изрек: «Тысячу с лишним километров прошел, а все же поймали. Нельзя у нас убежать». Спорить Женька не стал.

В лагерь привезли к разводу, чтобы все видели. На разводе начальник лаготделения сказал; «Эх, Бузюк, Бузюк, ботинки-то ведь сносил как казенные». Больше у него слов не нашлось. Вот и вся эпопея, которую нам, не торопясь, очень красочно рассказывал Женька в камере тюрьмы третьего лагпункта. Сокамерники, затаив дыхание, слушали, мечтали. А. И. Солженицын в «Архипелаге» пишет об этом побеге и Женьке, но говорит, что беглец после следствия был завербован и рассказывал свой побег с провокационной целью. У меня такого впечатления не сложилось. Были еще побеги, но подробности я знаю плохо и описывать не стану. Но о Саталкине рассказать стоит. Этот бегал не из лагеря. Был он уже не молодым человеком, далеко за сорок, приземистый брюнет. В лагере пребывал в евангелистах. Как им стал — не знаю. Надо сказать, что евангелисты в лагере были тесно спаяны, помогали друг другу. В свободное время их можно было видеть сидевшими большой группой и распевавшими свои песни. О побеге он рассказывал так. От фронта скрывался у родственников в деревне под Оренбургом. Но кто-то донес, и его пришли забирать. Дело было вечером. Когда милиция вошла в дом, ему удалось незаметно выскользнуть на улицу. У дома был поставлен часовой. Он ходил взад и вперед и, конечно, видел Саталкина, но равнодушно повернулся к нему спиной, продолжал ходить. Саталкин ушел через сугробы в татарский аул, где его спрятали. Там он долго скрывался, но однажды, выйдя в город, был схвачен. Посадили во внутреннюю тюрьму при Оренбургском МГБ. На допросы водил хромой инвалид. Камеры располагались в подвале, куда из следственного коридора вела крутая лестница. Инвалид спускался по лестнице первым. Саталкин был в валенках, и шаги его не были слышны. Он отстал, круто повернулся, выскочил в коридор и побежал по нему прямо на часового у столика. Коридор за часовым еще немного продолжался, а далее была небольшая лестница и дверь на улицу. По коридору за часовым шла женщина с бумагами. Саталкин закричал: «Наташа, бумаги уже подписаны!» (в голову пришло первое попавшееся имя — имя жены) и промчался мимо часового. Этот, по-видимому, принял Саталкина за своего — Саталкин был в шинели. Погоня образовалась довольно скоро. Саталкин начал уходить дворами, и тут мальчишки обостренным чутьем поняли, что к чему, и тоже погнались за ним с криками: «Шпион! Шпион!» Уйти от них стоило большого труда, и Саталкин скрывался у дальнего родственника. А тот через несколько дней его выдал. Его торжественно привели в большую комнату — Красный уголок МГБ и поставили на середину для обозрения всем чинам этого заведения, как единственного человека, сумевшего отсюда бежать. Затем эти чины тут же избили Саталкина под портретами вождей и отправили в подвал.

Глава 7. НАШ БЫТ

На работу из тюрьмы нас уже не водили. Прогулку давали, но не всегда. Зато каждый вечер выгоняли во двор для проверки. Это было железное правило для всех бараков. Кормили по камерам, и раздатчики, помимо положенной еды, приносили кульки от друзей. У кого была крупа, те приспосабливались варить кашу прямо в камере. Делали это так доставали через тех же раздатчиков куски проволоки и пустую консервную банку, выламывали из нее куски жести пальца в три шириной. Между ними вставляли деревяшку-изолятор, все это обматывали нитками, и к каждой жестяной пластинке прикрепляли провод. Провода подключали в гнездо вывинчиваемой на этот случай лампочки, единственной на всю камеру (лампочка помещалась в воронкообразном углублении над дверью и закрывалась решеткой). Деревяшку с жестянками совали в котелок с водой, и варка таким «электролитическим» способом начиналась. Иногда в тюрьме перегорали пробки, что бывало, когда кашу варили сразу в нескольких камерах. Надзиратели ругались и пытались отбирать орудия варки. Так как провода этих «орудий» были короткие, то варили поближе к источнику тока — на верхних нарах у двери.