Былое и думы. Эмиграция - Александр Иванович Герцен
Если быть выпоронному или повешенному составляет право преступника, пусть же он сам и предъявляет его, если оно нарушено. Права втеснять не надобно.
Бентам называет преступника дурным счетчиком; понятно, что кто обчелся, тот должен нести последствия ошибки, но ведь это не право его. Никто не говорит, что если вы стукнулись лбом, то вы имеете право на синее пятно, и нет особого чиновника, который бы посылал фельдшера сделать это пятно, если его нет. Спиноза еще проще говорит о могущей быть необходимости убить человека, мешающего жить другим, «так, как убивают бешеную собаку». Это понятно. Но юристы или так неоткровенны, или так забили свой ум, что они казнь вовсе не хотят признать обороной или местью, а каким-то нравственным вознаграждением, «восстановлением равновесия». На войне дела идут прямее: убивая неприятеля, солдат не ищет его вины, не говорит даже, что это справедливо, а кто кого сможет, тот того и повалит.
– Но с этими понятиями придется затворить все суды.
– Зачем? Делали же из базилик приходские церкви, не попробовать ли теперь их отдать под приходские школы?
– С этими понятиями о безнаказанности не устоит ни одно правительство.
– Оуэн мог бы, как первый исторический брат, на это отвечать: «Разве мне было поручено упрочивать правительства?»
– Он в отношении правительств был очень уклончив и умел ладить с коронованными головами, с министрами-тори и с президентом американской республики.
– А разве он был дурен с католиками или протестантами?
– Что ж, вы думаете, Оуэн был республиканец?
– Я думаю, что Р. Оуэн предпочитал ту форму правительства, которая наибольше соответствует принимаемой им церкве.
– Помилуйте, у него никакой нет церкви.
– Ну, вот видите.
– Однако нельзя быть без правительства.
– Без сомнения, хоть какое-нибудь дрянное, да надобно. Гегель рассказывает о доброй старухе, говорившей: «Ну, что ж, что дурная погода? Все лучше, чтоб была дурная, чем если б совсем погоды не было!»
– Хорошо, смейтесь, да ведь государство погибнет без правительства.
– А мне что за дело!
IV
Во время революции был сделан опыт коренного изменения гражданского быта с сохранением сильной правительственной власти.
Декреты приготовлявшегося правительства уцелели с своим заголовком:
Egalité LibertéBonheur Commun[740],к которому иногда прибавляется в виде пояснения: «Ou la mort!»[741]
Декреты, как и следует ожидать, начинаются с декрета полиции.
§ 1. Лица, ничего не делающие для отечества, не имеют никаких политических прав, это иностранцы, которым республика дает гостеприимство.
§ 2. Ничего не делают для отечества те, которые не служат ему полезным трудом.
§ 3. Закон считает полезными трудами:
Земледелие, скотоводство, рыбную ловлю, мореплавание.
Механические и ручные работы.
Мелкую торговлю (la vente en détail).
Извоз и ямщичество.
Военное ремесло.
Науки и преподавание.
§ 4. Впрочем, науки и преподавание не будут считаться полезными, если лица, занимающиеся ими, не представят в данное время свидетельство цивизма, написанное по определенной форме.
§ 6. Иностранцам воспрещается вход в публичные собрания.
§ 7. Иностранцы находятся под прямым надзором высшей администрации, которой предоставляется право высылать их с места жительства и отправлять в исправительные места.
В декрете о «работах» все расписано и распределено: в какое время, когда что делать, сколько часов работать; старшины дают «пример усердия и деятельности», другие доносят обо всем, делающемся в мастерских, начальству. Работников посылают из одного места в другое (так, как гоняют мужиков на шоссейную работу у нас) по мере надобности рук и труда.
§ 11. Высшая администрация посылает на каторжную работу (travaux forcés), под надзор ею назначенных общин, лица обоего пола, которых инцивизм (incivisme[742]), лень, роскошь и дурное поведение дают обществу дурной пример. Их имущество будет конфисковано.
§ 14. Особенные чиновники заботятся о содержании и приплоде скота, об одежде, переездах и облегчениях работающих граждан.
Декрет о распределении имущества.
§ 1. Ни один член общины не может пользоваться ничем, кроме того, что ему определяется законом и дано посредством облеченного властью чиновника (magistrat).
§ 2. Народная община с самого начала дает своим членам квартиру, платья, стирку, освещение, отопление, достаточное количество хлеба, мяса, кур, рыбы, яиц, масла, вина и других напитков.
§ 3. В каждой коммуне, в определенные эпохи, будут общие трапезы, на которых члены общины обязаны присутствовать.
§ 5. Всякий член, взявший плату за работу или хранящий у себя деньги, наказывается.
Декрет о торговле.
§ 1. Заграничная торговля частным лицам запрещена. Товар будет конфискован, преступник наказан.
Торговля будет производиться чиновниками. Затем деньги уничтожаются. Золото и серебро не велено ввозить. Республика не выдает денег; внутренние частные долги уничтожаются, внешние уплачиваются; а если кто обманет или сделает подлог, то наказывается вечным рабством (esclavage perpétuel).
За этим так и ждешь Питер в Сарском Селе» или «граф Аракчеев в Грузине», – а подписал не Петр I, а первый социалист французский Гракх Бабёф!
Жаловаться трудно, чтоб в этом проекте недоставало правительства; обо всем попечение, за всем надзор, надо всем опека, все устроено, все приведено в порядок. Даже воспроизведение животных не предоставляется их собственным слабостям и кокетству, а регламентировано высшим начальством.
И для чего, вы думаете, все это? Для чего кормят «курами и рыбой, обмывают, одевают и утешают»[743] этих крепостных благосостояния, этих приписанных к равенству арестантов? Не просто для них: декрет именно говорит, что все это будет делаться médiocrement[744]. «Одна Республика должна быть богата, великолепна и всемогуща».
Это сильно напоминает нашу Иверскую Божию Матерь: sie hat Perlen und Diamanten[745], карету и лошадей, иеромонахов для прислуги, кучеров с незамерзаемой головой, словом, у нее все есть – да ее только нет, она владеет всем добром in effigie[746].
Противуположность Роберта Оуэна с Гракхом Бабёфом очень замечательна. Через века, когда все изменится на земном шаре, по этим двум коренным зубам можно будет восстановить ископаемые остовы Англии и Франции до последней косточки. Тем больше, что в сущности эти мастодонты социализма принадлежат одной семье, идут к одной цели и из тех же побуждений, – тем ярче их различие.
Один видел, что, несмотря на казнь короля, на провозглашение республики, на уничтожение федералистов и демократический террор, народ остался ни при чем. Другой – что, несмотря на огромное развитие промышленности, капиталов, машин и усиленной производительности, «веселая Англия» делается все больше Англией скучной и Англия обжорливая – все больше Англией голодной. Это привело обоих к необходимости изменения основных условий государственного и экономического быта. Почему они (и многие другие) почти в одно и то же время попали на этот порядок идей – понятно. Противоречия общественного быта становились не больше и не хуже, чем прежде, но они выступали резче к концу XVIII века. Элементы общественной жизни, развиваясь розно, разрушили ту гармонию, которая была прежде между ними при меньше благоприятных обстоятельствах.
Встретившись так близко в точке исхода, оба идут в противуположные стороны.
Оуэн видит в том, что общественное зло
