Алексей Песков - Павел I

121

«В покоях его достопримечательны были три комнаты: из которых в первой мог быть всяк, кто хотел; во вторую входили только знатные особы и находившиеся при нем главные чиновники. Он тут всякое утро, сидя на развалистых креслах, чесался и обыкновенно в сие время читал бумаги <…>. Никто перед ним не смел сесть, выключая разве самых именитых вельмож. Третья комната составляла его кабинет или спальню, куда никто, кроме самых близких к нему людей, не мог входить. Из ней по маленькой лестнице был ход во внутренние императрицыны покои» (Шишков. С. 8). О том, каков наглец был князь Платон Зубов, красноречиво свидетельствует один малодостоверный анекдот. Однажды во время обеда за столом шла общая оживленная беседа, в которой один Павел не участвовал. Екатерина, привлекая сына к разговору, спросила его, с чьим мнением он согласен. – «С мнением Платона Александровича», – ответил Павел. – «Разве я сказал какую-нибудь глупость?» – спросил Зубов (РС. 1876. Т. 17. С. 453). Вообще же отношения Павла с последним фаворитом матери были неприязненными. «Великий князь крайне враждебно настроен против Зубова. Он желает зримых подтверждений тому, что Зубов – не более чем подданный, а он – великий князь. Между тем Зубов всемогущ, а он – ничто» (Ф. В. Ростопчин – С. Р. Воронцову, 1 декабря 1793 // АкВ. Т. 8. Ч. 1. С. 83–84).

122

В конце концов домашние истерики привели к тому, что Нелидова стала просить у Екатерины освобождения от фрейлинских обязанностей и хотя не с первого раза, но все же получила разрешение и стала жить в Смольном монастыре. Но Павел скучал без нее и по его усильным просьбам она снова стала бывать у него. Однако в начале 1796 г. Павел увлекся другой фрейлиной – Н. Ф. Веригиной, невестой С. И. Плещеева. Видимо, он думал питать к ней те же рыцарские чувства, что и к Нелидовой, и после свадьбы Плещеева и Веригиной предоставил им достойные своего чувства апартаменты в Павловском и Гатчине. Вот тут уже Нелидова оскорбилась так же, как когда-то Мария Федоровна, и стала выговаривать Павлу, что он бесчестит свое имя и посягает на чужое счастье; Нелидова была убеждена в том, что внимание Павла к Веригиной – следствие интриги, затеянной турком Иваном (Кутайсовым). «Вы знаете нашего друга, – писала Нелидова кн. Александру Куракину в начале мая 1795 г. – Вы знаете, что едва новое чувство охватывает его сердце, оно овладевает всем его существом. Тогда все, что могло быть для него полезно, теряет значение и становится тем более неприятным, что совесть указывает ему всю подлость его поступка, и он забывается лишь следуя дальше по стезе зла <…>. Кутайсов, видя, что его повелитель доверен безупречно чистому лицу <т. е. Нелидовой>, поклялся перед теми, кого считает своими покровителями, <…> что он сумеет направить своего повелителя туда, куда он захочет <…>. И что же? Мое благоговение и неизбывная верность императрице, с которой я всегда хотела помирить великого князя, – эти столь естественные чувства стали ему подозрительны, и я потеряла возможность вступаться за кого-либо, не пробуждая в нем новых подозрений <…>. Тогда-то Кутайсов направил желание своего повелителя на то, чтобы приобрести иные привязанности, слишком далекие от той чистоты, которая соблюдалась в моих отношениях» (Нелидова – Куракину 5 мая 1796. С. 277–278). Кончилось тем, что с весны 1796 года Нелидова перестала появляться у Павла. Он выдержал характер несколько месяцев, но к осени заскучал и стал просить ее вернуться. Но даже когда он взошел на престол, примирение произошло не сразу – теперь уже Нелидова выдерживала характер, и только через два месяца после 7 ноября, после обильных благодеяний, сделанных ее родственникам, она вернулась, и ей были отведены особые покои в Зимнем дворце. – За исключением Нелидовой, большинство лиц, составлявших в конце 1780-х – первой половине 1790-х гг. павловско-гатчинское великокняжеское общество, т. е. лица, сопровождавшие великокняжескую чету на прогулках, готовивших совместно спектакли и участвовавших в прочих развлечениях (шахматы, жмурки, воланы), – это особы, равно дружественные и Павлу, и Марии Федоровне (некоторые еще со времени пребывания в свите графа и графини Северных). По мере того как Мария Федоровна предъявляла новые претензии к отношениям мужа с Нелидовой, и особенно после того, как она стала жаловаться на свою семейную участь Екатерине, почти все эти особы были поочередно заподозрены Павлом в тайном сговоре с женой и матерью и лишены права пребывания при его дворе. Кто-то лишался этого права навсегда, как мадам Бенкендорф или месье Лафермьер, кто-то, как Вадковский, Куракин и Плещеев, на время. Но так или иначе, к 1796 году около Павла не оставалось уже ни одного лица, которое он хоть раз не заподозрил бы в действиях против себя. Поэтому естественно, что он невольно начинал искать новых доверенных лиц, еще ни разу не заподозренных. В роли такого лица и оказалась девица Веригина.

– Из прочих новых лиц следует обратить внимание еще на одну персону, чьим рассказом мы воспользовались в начале книги и чьим рассказом завершим книгу. Это Федор Васильевич Ростопчин. Павел стал особенно уважать его после истории, случившейся летом 1794 г., за которую Ростопчин был выслан на год из Петербурга. История такова: «Согласно разрешению императрицы, данному камергерам, оставаться сколько им угодно в Царском Селе, они забросили свою службу у великого князя в Павловске, и вследствие этого Ростопчин, находившийся там, не мог никуда оттуда уехать. Выведенный из терпения этой особой ссылкой, он решился написать циркулярное письмо, довольно колкое, в форме вызова на дуэль всем своим коллегам. Это письмо было составлено так, чтобы осмеять каждого, разбирая подробно мотивы его небрежности. Все эти господа обиделись и пожелали драться с Ростопчиным <…>. – Эта история дошла до государыни, и она, желая дать пример, сослала Ростопчина в свое имение» (Головина. С. 117–118). – «Великий князь негодовал и передал мне, что я могу полностью на него полагаться» (Ростопчин. С. 98, 104).

123

Когда точно и где Павел был принят в масонскую ложу и в какую именно – неизвестно. «Для ясного, удовлетворительного разрешения этого вопроса собрано слишком мало фактического материала, и, быть может, он никогда не будет собран в достаточном количестве. Не говоря уже о тайне, которою масоны вообще старались облечь свою организацию и свою деятельность, масса документов об отношениях Павла к масонству была своевременно уничтожена заинтересованными лицами, в том числе самим Павлом, когда он охладел к масонству, заметив, что „орден свободных каменщиков“ не совместим с излюбленным им идеалом полицейского государства» (Шумигорский 1915. С. 135–136). – Страсть к масонству в России появилась в 60—80-е гг. XVIII века, когда авторитет православной церкви слишком упал в глазах первого поколения европейски образованных столичных дворян и когда само это поколение стало на путь своего превращения в самостоятельное духовное сословие. Каждый, считавший себя мыслящим существом, вступал в масонскую ложу. Масонами были Никита Иванович Панин, его брат Петр Иванович, князь Николай Васильевич Репнин, друг детских игр и душа молодости Павла – князь Александр Куракин, постоянный член свиты Павла – Сергей Иванович Плещеев и проч., и проч., и проч. Цель масонства – искание истины; смысл масонства – самоусовершенствование каждого и всех, вступающих в ложу. Масон – каменщик, строящий здание духовной жизни и возвышающийся с каждым новым духовным кирпичом над жизнью мирской. Масонские правила – это формулы смысла жизни для тех, кто считает себя обязанным жить честно и справедливо, по совести (так сам Павел объяснял смысл своей жизни словами призрака Петра I): «<…> быть людьми добрыми и верными, или людьми чести и честности <…>. Через это масонство становится средоточием соединения и средством основать верную дружбу между людьми, которые без того должны были бы остаться в постоянном разъединении» (Цит. по: Пыпин А. Н. Русское масонство. XVIII и первая четверть XIX в. СПб., 1916. С. 19–20). Плюс мистический ритуал с использованием семиотических эквивалентов абстрактных категорий: отвес – символ равенства, наугольник – символ закона и проч. Плюс отсутствие великого мастера – начальника над всеми масонскими ложами – в России. Плюс сначала насмешки Екатерины над тем, что вроде бы разумные люди всерьез занимаются средневековыми забавами, а потом подозрение Екатерины о том, что тайности противонелепых игр могут заключать угрозу ея безопасности. Плюс было кому подражать – масоном был шведский король Густав Третий, масонами были германские принцы – Гессен-Кассельский, например, или герцог Брауншвейгский, масоном был наследник прусского престола, а после смерти великого Фридриха король Пруссии – заочный друг Павла Фридрих Вильгельм. – Все сие в сумме дает однозначный результат: Павел не мог не хотеть вступить в масонскую ложу. – На допросах по делу Новикова один из масонов новиковского круга – князь Трубецкой – проговорился о том, что московские мартинисты хотели сделать Павла своим великим мастером и что он лично, Трубецкой, уверен, что Павел принят в ложу во время визита в Европу. Вероятнее, что Павел ко времени своего заграничного путешествия, т. е. к 1781 году уже был принят; косвенное тому подтверждение – замысел отправиться в европейский вояж через Москву: здесь, в Москве, Павел мог бы встретиться с мартинистами и взять от них какие-либо масонские документы для передачи европейским братьям. Вряд ли то могли быть документы политического толка – московские масоны, судя по их поведению и, самое главное, судя по нравственным мнениям и поступкам их главных действующих лиц (Новиков, Шварц, Ив. Вл. Лопухин), составляли не политическую, а моральную оппозицию правительству Екатерины, и самое большее, на что были пригодны политически, – это снискивать расположение своего будущего царя. «Под именем истинного масонства, – говорил Новиков на допросах 1792 года, – разумели мы то, которое ведет посредством самопознания и просвещения к нравственному исправлению кратчайшим путем по стезям христианского нравоучения <…>. Всякое масонство, имеющее политические виды, есть ложное; и ежели ты приметишь хотя тень политических видов, связей и растверживания слов равенства и вольности, то почитай его ложным» (Процесс Новикова. С. 425). – Мы этим его оправданиям верим и посему полагаем, что если и были какие-то бумаги, которые Павел мог бы передать от московских мартинистов к их заграничным братьям, – так это, по видимости, бумаги, касающиеся расширения прав русских масонов в сторону большей независимости здешних лож от лож западных. – «В записке Особой канцелярии министерства полиции, приводимой М. И. Семевским <…>, указывается, что цесаревич Павел Петрович был келейно принят в масоны сенатором И. П. Елагиным в собственном его доме, в присутствии графа Панина (Минувшие годы. 1907. II. С. 71). Это известие кажется нам самым правдоподобным среди других версий о вступлении Павла Петровича в масонское братство уже потому, что вступление это действительно произошло и должно было произойти в тайне и не за границей, а именно в России, среди русских людей, чем устранялось всякое толкование об иностранных влияниях. Вероятнее всего также, что событие это совершилось <…> летом 1777 года, и, во всяком случае, не позднее 1779 года» (Шумигорский 1915. С. 142). Среди рукописей московских мартинистов находилась некогда песнь в честь вступления Павла в ложу: