Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания
В страшном письме, где она все это описывала, была приписка:
«Приезжай! Мы все потрясены тем, что сделали с Юрочкой и с тобой. Надо быть вместе. Нас здесь „могучая кучка“. Ждем тебя».
Я и так кидалась из одного места в другое. На несколько дней метнулась к ним.
Неутешный Иван Георгиевич провидчески говорил:
— Мне недолго осталось жить. Олечка ждет меня там. Знаю, потеряв Колю и сына, вы, как никто, понимаете меня.
Я в самом деле была лишь «пониманием» и больше ничем.
В Сыктывкаре мы подолгу беседовали с отзывчивым Шанем.
— Жить смогу только на родине, в Китае! Трудно мне здесь.
— Верите, что когда-нибудь там окажетесь? — спросила я. Он кивал:
— Верю! Не удивляйтесь: верю, верю.
Я не стала спрашивать: «Каким образом, Шань? Такого случиться не может! Ни Хелле, ни вам своей родины не видать».
Иногда являлась мысль: а люди ли мы? Или что-то другое? Переживаем вторичные аресты, ссылки, утрату родины, своих детей, узнаем, что к подследственным применяли химию, в немецких лагерях — облучали, и доживаем притом отдельные судьбы в какой-то непонятной простоте; тянемся к разуму и теплу. Мощь жизни повсеместно предъявляла себя. По-божески ли человек отстраивал себя. прояснял каждый случай отдельно.
Письмо прекрасной Марго одно дз внятных доказательств того, что может человек найти в самом себе, из чего творит основание жизни.
«Хороший Томик! Ваше письмо, как неожиданная ласточка в самую лютую зиму, нашло меня здесь.
Прибыв в Кылтово в твердой уверенности получить место придурка, я должна была получить очередной щелчок по носу, как это было на центральной. Проклятье над моей статьей. Нерадостное и так настроение было подавлено сознанием безысходности. Но работа подняла самочувствие. Я нашла привлекательность именно в массовой, дружной работе. Мне вспомнились пирамиды Египта. И бывали минуты, когда, стоя у края поля, уже нами „побежденного“, у меня почему-то начинало сильно биться сердце и даже слезы навертывались на глаза в каком-то восхищении перед „оравой“, перед общим трудом.
Потом я прочла у Станиславского „открытие давно известных истин“ из „Моей жизни в искусстве“. Он пишет о телесной свободе, экономии сил, об отсутствии всякого мышечного напряжения. Я использовала этот совет для себя. Пример: я несу носилки вместе с глиной (на носилках глины больше, чем у всех товарок, в 2 раза) — напряжены только грудные мышцы, руки только слегка ведут ручки носилок, а ноги идут, легко пружиня, как в танце. Я люблю свои руки, свои ноги, которые хорошо минуют скользкие щепы, легко идут под гору, по доскам над говорливой речушкой. Все тело отдыхает, и только в те минуты, когда этого требует необходимость, я напрягаю какой-нибудь мускул. Только таким путем я ни капли не устаю, а душа моя пылает каким-то озорством. Понятно, Томик? Разве нужно меня жалеть? Я — отличник производства. 130 процентов — мои! Костер и отдых мне не нужны. Таким путем я свободна! Свободна! Моя статья больше не помеха, черт возьми! Без интриг, без просьб, без всякого того многого, что в лагере необходимо для получения места придурка.
Томик! Вы понимаете, как я счастлива в своей свободе, которой я добилась сама?..»
Человека обращали лицом вспять, насильно гнали к пещере, а ему удавалось рабский труд (я, разумеется, не имею в виду ужаса рудников, шахт и «общих» работ тридцать седьмого года) превратить в повод «открыть себя» как внутренне свободную личность. Являлась возможность любоваться неповторимой способностью каждого одолевать свою беду.
В детстве мне снился дышащий иероглиф, напоминавший схваченные между собой буквы «Ф» и «Ж». В более поздние годы преследовал другой: вдвинутые одна в другую железные конструкции из скрученных, фабричной выделки прутьев. Кроме этих кубических бесстрастных совмещений в пространстве — больше ничего. Конструкции ужасали прочностью и голостью, бесчувствием и неизносимостью. «Гляди, — словно говорил сон, — это линия твоей судьбы». Но мне было невмоготу смотреть на разграфленные железные предначертания. Вытолкнутая из сна смертельной тоской, я, бывало, долго не могла успокоиться. Лучше уж пусть на эти бесстрастные, неумолимые стропила будут навешаны страдания, мука и боль, но только бы видеть цветение, сверкание росы, краски земли и неба…
Отбыв около двух месяцев следствия в тюрьме, пройдя через серию допросов, Симон был выслан в Печору. Как загнанный, метался там в одиночестве.
«Родная моя! Не выйдете ли Вы за меня замуж? Прошу Вас, тщательно подумайте и взвесьте все „pro“ и „contra“. Прибавьте к „contra“ мою последнюю конфузию и решите сердцем и разумом „да“ или „нет“, — просил он. — Только ради Бога никаких объяснительно-утешительных писем, если „нет“. Прошу Вас телеграфом сообщить Ваше решение и когда Вы сможете приехать в Печору, если „да“.
Сейчас 4 утра. Недавно прошла сильная гроза. Сейчас тишина, хорошо и легко дышится. Посылаю вам стихи одного известного поэта, которые я немного изменил, испортив ритм в угоду послегрозовому настроению:
Там, где берег пустынен и крут,Где дороги кругом стерегут,Поселюсь над рекой тихом доме,как в старинном нечитаном томе…
В этот дом я тебя допущу,Ты заплачешь — и я загрущу,Засмеешься — и я засмеюсь.И с Тобой ничего не боюсь…
Обнимаю Вас, моя родная. Остаюсь навечно вашим другом независимо от вашего „нет“ или „да“. Симон».
То был крик. Другу было скверно. Вместо того чтобы дать телеграмму, пошагала на вокзал, взяла билет до Печоры, дабы он увидел и понял: сердце мое смерзлось и не знает, оживет ли когда-нибудь для любви и семейной жизни. Колюшка из него не уходил.
Я в то время чуть ли не ежемесячно получала предложения выйти замуж. Одинокие мужчины надеялись таким образом спастись от удушья одиночества. И когда из Княж-Погоста приехал просить моей руки гривастый скептик Ф-г, стало ясно, что тоске сдалась сама Ироничность.
Но Симон — не Ф-г, не другие знакомые, милые или не слишком. Он стоял на платформе. У появившейся с деревянным ящиком торговки, в котором рядком стояли баночки с блеклыми северными цветами, он скупил все оптом и преподнес их мне. Посмотрев в глаза, сказал:
— Все-то я понял, моя дорогая. И больше о том говорить не станем. Так тому и быть. А теперь — здравствуйте! Какой же вы молодец, что доставили радость видеть вас!
Дом деревянный. Ветер колотился о расхлябанные ставни, скобки которых не то что скрипели — стонали. В небольшой его комнате висели полки, перегруженные книгами и папками. На стене висел мой портрет, переснятый с маленькой фотографии.
