Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

25. IV. 1927

В это время она была готова с полной искренностью, уже будучи больной, писать на больничной койке:

И пусть меня возьмут в круговоротГлухие, нарастающие грозы.Я не боюсь, что счастье отцветет —На столике больничном — темной розой.

И, наконец, у нее появляется как будто подлинная «Воля к жизни»:

В низких тучах, нависших уныло,В нежных думцах веселой любви,В нарастанье потерянной силыМне послышалось слово: живи!

И как крик у разверзнутой бездны,Как раскаты звериной грозы,Как бодрящий напев Марсельезы —Этот бешеный к жизни призыв.

Я теперь поняла: не недели, —Месяцы потерялись в бреду…И еще поняла, что дойдуК настоящей, единственной цели.

Что, как прежде, горят маякиНе обманным и радостным светом,И за ночью последней тоскиЕсть звериная радость рассвета.

7. VI. 1927

В одном из своих прекрасных стихотворений Ирина установила свой выбор словами глубокого чувства.

***

Прости, прости, что за тебяЯ слишком многих принимала.

Анна Ахматова

Ночью слишком натянуты нервы.Проступают виденья и лица.Дорогой, отчего ты не первыйВ этой смутной, немой веренице?

Слишком много рассказано было,Много брошено ласки на ветер.Был ты первый, второй или третий —Я не знаю. Не помню. Забыла.

Много нежных растратила слов я,Притворяясь влюбленной и нежной,Называя печаль неутешной,Называя влюбленность — любовью.

Отчего же тебя не нашла яВ эти годы тревоги и муки?Взял бы ты мои слабые рукиИ сказал мне: родная…

Ты один, на других не похожий —Не уйдешь, не отдашь, не обманешь.Что ж сказать тебе, милому, что же,Если все уже сказано раньше?

Ты не первый, так будь же последним!Пусть теперь перестанут мне снитьсяЭти — слишком любимые — тени,Эти — памятью стертые лица.

16. II. 1927

После этого апофеоза любовного чувства я приведу стихи, в которых Ирина, в ее точной изобразительной манере, выразила другую сторону этой муки-любви, в значительной степени определявших причину ее будущих переживаний.

Чуть проступают фонари из тьмы,Глухие улицы, сдавили стены.Прохожие. Автобусы. И мы —Два неврастеника — над черной Сеной.

Я слушала взволнованную речь,В воротнике лицо пугливо пряча.И только по дрожанью нервных плечТы угадал, что я бессильно плачу.

В гранит плескала мутная вода.В ней огонек, как золотые нити.Направо — бледный камень Нотр-Дам,Откуда нас благословлял Мыслитель.

Ты побледнел, и постарел ты, — вотЗа два часа. Глаза совсем больные.А у меня кроваво-красный ротСломала безобразно истерия.

Стояли мы, не поднимая глаз,Бессильные и жалкие, как дети.И уж ничто не разделяло нас —Двух неврастеников — ничто на свете.

3. III.1927

Через несколько дней после появления этого стихотворения Юрий пришел к нам с официальным признанием. Мы тогда жили на ул. Курноль. Ирины дома не было. Как я уже говорил, мы Юрия полюбили, видели их сближение и, в сущности, давно ждали этого визита. Он очень волновался, и начал говорить несколько путано, внося кое-какие рассуждения, мало идущие к такому моменту — видимо, он готовился к этому выступлению. Но скоро эти рациональные рассуждения уступили место искреннему выражению подлинных чувств… Мы обнялись… Он скоро ушел, а когда пришла Ирина (она уже все знала!), то застала нас обоих, по ее словам, — «счастливыми и нежными. Мамочка начинает говорить о Юрии, о том, как он ей нравится, какой он славный, умный, тонкий и т. д. Папа Коля что-то шутит, но вижу, что и он очень взволнован. А сама я — даже не ждала — осталась совсем спокойной. Испытывала что-то вроде неловкости — прижалась к мамочке, и только улыбалась. А она говорила о том, что она счастлива. Должно быть, все ее страхи и сомнения относительно моей любви прошли. Господи!..»

Между прочим, можно отметить, что эти «любовные» дни Ирины проходили в атмосфере экзаменов. Институт, по ее собственному признанию, занимал в ее жизни того периода тоже не последнюю роль. Мне вообще очень хотелось, чтобы Ирина получила какое-либо высшее образование, а не ограничилась бы какими-нибудь курсами по прикладной специальности. В нас с женой еще крепко держалась эта интеллигентская тяга к высшему образованию общего характера. Я всегда вспоминал с большою признательностью свои университетские годы, а жена — время, проведенное на Высших курсах. Этих переживаний молодости мы желали и Ирине. Может быть, Франко-Русский Институт в этом отношении немного давал Ирине (в основном, это был Институт юридических и общественных наук, правда, там читалась и история), но здесь огромное значение имела наличность известных ученых. Для Ирины с ее недостаточной, по существу, подготовкой было несколько трудно слушать лекции и особенно сдавать экзамены, и я очень боялся за нее в этом отношении. Но она, по своей привязчивой натуре, скоро вошла и в институтскую студенческую жизнь и, в общем, сдавала экзамены, как средний студент. Как часто бывает, студенты во время подготовки к экзаменам глубже вникают в предмет — это случалось и с Ириной. Она готовилась добросовестно, поскольку это было в ее возможностях, обычно занимаясь с кем-нибудь. «Экзамены — редкая и большая вещь, — записывает она в дневник, — а успех, конечно, сильно поднял настроение, может быть даже вскружил голову, во всяком случае, не удивительно, что я о нем столько говорю и пишу. Но я поймала себя на другом: меня опять потянуло к Институту, и даже студенты, которые так раздражали меня в последнее время, стали опять как-то ближе. Мне даже захотелось как-нибудь на той неделе пойти на экзамен, посмотреть, как он проходит, как сдает такой-то, такая-то…» Это признание с ее стороны вызывает даже ревность по отношению к своему жениху. Во всяком случае, свою студенческую жизнь, как все в своей жизни, Ирина воспринимала не без трагических настроений, разрушительно влиявших на ее нервы…