Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Мичико Какутани: Симор – человек, сказавший, что «всю жизнь мы только и делаем, что переходим с одного маленького участка Святой Земли на другой»[621]. Предполагается, что Симор – тот, кто знает о жизни больше. Поэтому испытываешь что-то вроде шока, когда встречаешь Симора, который в повести «Хэпворт» представлен несносным ребенком, подверженным к тому же приступам ярости. «Не проходит дня, – пишет этот Симор, – чтобы я, слыша разные бессердечные благоглупости, слетающие с уст воспитателей, не пожелал бы втайне поправить положение, проломив виновнику голову какой-нибудь лопаткой или бейсбольной битой!»[622]… Собственно говоря, этой повестью мистер Сэлинджер дает, кажется, критикам тот повод поиздеваться над собой, какой, по его убеждению, критики хотят получить. Сэлинджер, обвиняемый в том, что он пишет только об очень молодых людях, выводит в этой повести семилетнего мальчика, который разговаривает как старый брюзга. Сэлинджер, которого обвиняют в том, что он никогда не касается темы сексуальной любви, выводит в повести маленького мальчика, который рассуждает как опытный развратник. Обвиняемый в слишком сильной любви к персонажам своих произведений, Сэлинджер дает нам героя, который глубоко отвратителен. И, обвиняемый в том, что он пишет очаровательную прозу слишком поверхностно, Сэлинджер дает нам почти непролазный рассказ, наполненный отступлениями, нарциссическими шутками и смехотворно непоследовательными разглагольствованиями[623].

Дэвид Шилдс: По словам Лэтбери, Сэлинджер разорвал с ним контракт потому, что издатель ненароком нарушил конфиденциальность, но разве предположение о том, что нарушение конфиденциальности стало прикрытием для уязвленных критикой Какутани чувств, неправдоподобно? Возможно, Сэлинджер зондировал условия для публикации в будущем полного цикла рассказов о Глассах, и когда во «влиятельной газете» резко отозвалась о его повести, он отступил.

Роджер Лэтбери: Я был измучен. Я глубоко сожалею о том, что произошло. Рассказы Сэлинджера приносят облегчение и удовольствие миллионам людей, и я мог бы способствовать этому. Я так и не оправился от этой неудачи. Я думал написать Сэлинджеру письма, но они ничего бы не исправили[624].

Майлс Вебер: Официально было объявлено, что книга отозвана из печати по причине недовольства Сэлинджера поднявшейся шумихой, которая по меркам большинства издателей и писателей вовсе не была чем-то из ряда вон выходящим. История с несостоявшейся публикацией – главное обвинение, которое исследователи предъявляют Сэлинджеру и которое сводится к тому, что Сэлинджер последовательно осуществлял план построения своей личности.

Дэвид Шилдс: В 2004 году Лэтбери сообщил, что утратил права на издание «Хэпворта», но отказался рассказывать, как или почему это произошло. В 2009 году он появился в разделе «Личности» газеты Washington Post, но по-прежнему отказывался раскрыть подробности.

Обложка журнала Esquire, июнь 1997 года.

Джон Венке: Сорвавшаяся публикация «16-го дня Хэпворта 1924 года» в форме книги – отличный пример. Загадочность действительно порождала манию: люди просто хотели прочитать новое произведение Сэлинджера.

Не могу найти никакой эстетической причины, по которой Сэлинджер хотел бы опубликовать свою повесть «Хэпворт». Уже тот факт, что он вел переговоры об издании с очень мелким издательством в Виргинии, указывает, что он отлично сознавал последствия публикации. В связи с публикацией мне звонили из нескольких издательств и даже из [Australian Broadcasting Company] Radio из Сиднея. И мне приходилось говорить людям, что это – не новое произведение, что эта повесть была опубликована в 1965 году, и любой может пойти в библиотеку, взять номер журнала New Yorker, в котором опубликована повесть, и прочитать ее. Но Сэлинджер разработал план и сделал это сознательно, хладнокровно, понимая, что это вызовет шумиху.

Рон Розенбаум: [ «Хэпворт»] в культе Сэлинджера играет роль свитков Мертвого моря. Подлинное очарование заключается в том, что вы можете найти в этой истории ключ к таинственному молчанию, в которое впал с тех пор Сэлинджер[625].

Лесли Эпштейн: «Хэпворт» – триумф. Такое мнение доходит до меня чаще, чем другие мнения. Почему эта повесть так взволновала людей? Тут придется говорить о чистоте, честности повести. О храбрости мальчика, который, глядя нам в глаза, говорит нам вещи, в которые заставляет нас поверить, даже в то, что он пророчествует свою собственную смерть.

Шейн Салерно: Написав две сотни страниц книги At Home in the World («Дома в мире»), Джойс Мэйнард в свой сорок четвертый день рождения, 5 ноября, приехала в Корниш. Она подъехала к дому Сэлинджера, подошла к переднему крыльцу и, волнуясь, постучала в дверь, будучи уверенной, что предстоящая встреча положит конец ее отношениям с Сэлинджером.

Дэвид Шилдс: Писатели знают, какими вампирами являются другие писатели. Единственной причиной приезда Мэйнард в Корниш было ее желание получить драматическое завершение для своей книги.

Джойс Мэйнард: Я арендовала машину и отправилась в Корниш. К собственному удивлению, я обнаружила, что помню, как проехать к дому Сэлинджера. Я поднялась по холму и припарковала машину. Дом выглядел на удивление прежним, хотя теперь на крыше была установлена антенна спутникового телевидения. Сад был подготовлен к зиме. Я поднялась по ступенькам к дверям и подумала: «Вот тот момент, когда мне следует действительно испугаться».

Но я не была испугана. Я чувствовала себя очень спокойной. Я постучала в дверь. Я услышала какое-то движение в кухне, и женский голос спросил: «Что вам нужно?» Я ответила: «Я приехала повидаться с Джерри. Не скажете ему, что здесь Джойс Мэйнард?» Женщина повернулась, посмотрела на меня через стекло и улыбнулась. Я узнала в женщине Коллин, девушку-домработницу в синем тафтяном платье со сделанной на свадьбе фотографии, которую мне прислали за несколько лет до этого. Теперь Коллин стала старше, но все равно была гораздо моложе меня. Я стояла у двери и ждала. Я не хотела, чтобы говорили, будто я напала на него из засады, застала его врасплох. Джерри был предупрежден о том, что я приехала, и мог сделать выбор – подойти к двери или нет.

Ждала я долго (думаю, по меньшей мере, минут десять), но я знала, что он подойдет к двери, и он подошел. Дверь открылась, а за дверью стоял он, в халате, все еще очень высокий, только еще сильнее сгорбленный. У него все еще были густые, но уже седые волосы. Его лицо стало более морщинистым. Это лицо было мне знакомо, но его искажала гримаса сильного гнева, пожалуй, даже ненависти, и искажала сильнее, чем я когда-либо прежде видела.