Евгений Шварц - Телефонная книжка

9 августа

Двадцать лет назад жили мы в Сухуми, в Алексеевской ущелье, и ощущалось бы это время сейчас как один из очагов тепла, согревающих жизнь через все годы. Но мешает одно — наш сосед, с которым мы подружились так, как это бывает в счастливые, праздничные черноморские дни, — трагически погиб в конце сороковых годов. Я говорю о Льве Моисеевиче Квитко. Это был, при наружности прозаической, солидной, прирожденный поэт и легчайший человек. Работал легко, как дышал. Проснувшись, брался за блокнот. И, лежа на берегу моря, работал над своей поэмой. Но это другая история. О Квитко рассказывать надо отдельно. Что я попробую сделать когда‑нибудь, если хватит сил. Пока скажу, что это был один из самых привлекательных людей, что встречались мне в жизни. И смерть его, словно траурной рамкой, окружает лето 1936 года именно потому, что он жил тогда полной жизнью.

Щ

Но в телефонной книжке записана Лидочка Щуко,[0] а с ней познакомились мы по — настоящему именно в то лето в Сухими. Надвигались времена тяжелые, убийственные для всей страны годы. Но в данном случае события не отбрасывали тень назад. Или мы упорно не хотели замечать ее. И вот встретили мы большую, подчеркнуто веселую, все время шутливо и отчетливо болтающую компанию: Рину Зеленую, Котика Топуридзе[1], Алису[2] — вдруг вышибло фамилию из головы и Лидочку Щуко. Они до настоящего времени, когда все мы уже в летах, не потеряли этой юношеской особенности: держаться одной стаей. Так и в гости ходить. Язык у них у всех был одинаково хорошо подвешен. Особенно Алиса. Держалась она уверенно и болтала насмешливо, даже издевательски, при этом глядела на собеседника, наивно и широко открыв глаза. На пляже, сохраняя все то же наивное выражение, однажды сняла лифчик и лежала с открытой грудью, будто так и положено. В это лето и начался роман Рины Зеленой и Котика, кончившийся браком. Вся компания страстно любила жизнь. И не слишком ее усложняла. Но проще и здоровее всех — смотреть одно удовольствие — жила Лидочка Щуко. Лицо с выражением ясным, очень русское, карие глаза. Плавала она так далеко, что мы всякий раз испытывали тревогу — никаких признаков, даже точки на горизонте. Но вот мелькает голова, рука.

Вернулась! И выходит из воды плотная, ладная, легко дыша и улыбается всем загорелым своим лицом. Светятся карие глаза. Родом Лидочка из семьи Чеботаревских. Родная тетка ее была женой Сологуба[3]. Когда приехал я в октябре 21 года в Петроград[227], то на Невском увидел на углу одного из домов наклеенное от руки объявление — просили всех, видевших, как бросилась с Тучкова моста женщина, сообщить о подробностях по такому‑то адресу. По странному совпадению был указан тот самый многоэтажный дом, выходящий на Средний проспект и набережную, глядящий окнами на Тучков мост, где остановился я у Юрки Соколова, когда приехал в первый раз в жизни в 14 году в Петроград. Там жил Сологуб, а женщина, покончившая с собой — Лидочкина родная тетка. И глядя, как легко дышит Лидочка, выходя из воды, можно было подумать, что никакими нитями не связана она со стихией, в которой прошло ее детство. И старик с плоским лицом, похожий и на римского императора и на бабу, замечательный поэт, темнейшая душа — никак не влиял на нее в свое время. После Сухуми встречались мы в Ленинграде от случая к случаю. Во время войны развелась Лидочка с мужем и вышла за известного органиста Браудо[4][5]. И от этого тощего, высокого, капризнейшего, утонченнейшего, уязвимейшего и до деспотизма нежнейшего существа — родила Настю, здоровенную девочку, с очень русским лицом и карими глазами. После войны познакомились мы с Лидочкой ближе, даже перешли на ты. Она по — прежнему радовала всей своей повадкой. Она не плавала до самого горизонта, но вела семью и какую! Взрослая дочка от Щуко, Гулька, ссорилась с младшей сестренкой, как со сверстницей. Браудо завивался вихрями. Не было случая, чтобы Лидочку не вызвали к телефону, когда она приходила к нам в гости. Снимаю трубку, слышу рыдания — Настя зовет маму, жалуется на Гульку или какие‑нибудь неприятности в школе. Или изысканно вежливый Браудо, принося извинения, просит к телефону Лидию Николаевну. И Лидочка рассказывает потом весело, по какому поводу она срочно понадобилась.

Браудо сказал ей: «Не повторяй мои слова, отвечай намеками: где моя рубашка». И Лидочка объясняет осторожно, намеками, где найти требуемое. Весело, как в былые дни на волнах, держится она среди домашних бурь, поддерживает равновесие в семье и никогда не жалуется, улыбается во все лицо, только карие ее глаза стали беспокойнее, утратили беззаботное, черноморское сияние. Однажды, оставшись без домработницы, Лидочка сказала той ладностью речи, что свойственна всему их кругу: «Мужья и домработницы — это особого рода люди: с ними трудно, а без них невозможно». Иные некрасивые женщины держатся как хорошенькие с такой уверенностью, что им верят. Весь Лидочкин круг болтает с такой уверенностью, что люди, его составляющие, кажутся умными. Но не все они умные. А Лидочка умна. И когда познакомишься с ней ближе, то угадываешь, что живет она сложнее, чем предполагаешь вначале, только то, что впитала она в детстве и ранней юности, запрятано в ней так же глубоко, как чувства простые в ее родственниках и близких, когда те находились в полной силе и время определялось ими. У нее есть своя вера, уходящая корнями в те слои, из которых она вышла. Но сейчас нет на свете этой среды. Весь ее скептически — насмешливый нынешний круг не понял бы ее. Мелькнет и исчезнет вдруг то, чего не ждешь. То вдруг выяснишь, что знает она индусских философов прошлого века. То еще что‑то более неожиданное. Нет, не так уж просто ей живется. Однажды мы оказались вместе на именинах у знакомых. Лидочка опоздала. Я стал поддразнивать ее этим обстоятельством. Подозрительно! И вдруг она сказала, не шутя: «Перестань, а то заплачу». Держится она открыто, доброжелательно и мажорно, до того мажорно, что самый легкий переход в минор удивляет и, пожалуй, даже радует, как подарок. Она практична, как весь ее круг, но это идет к ней. И у нее, и у Настеньки такой аппетит, что Ирина Альтман[6] со складностью речи, свойственной всему кругу, говорит, глядя на них за столом: «Необыкновенно жоркое семейство». И Лидочка хохочет. Так вот она и живет. И не сдается. И полна страстного интереса к своей жизни и, кроме хорошего, никто от нее ничего не видит.

Э